Надежда Тэффи - Алмазная пыль (сборник)
Арданов. Очень остроумно. (Зевает.) Какая тоска. Хоть в клуб пойти, что ли.
Арданова. Все к этому, очевидно, и ведется.
Арданов. Что такое ведется? Вечно ты вздор говоришь.
Арданова. Это у тебя, верно, такая примета – перед тем, как в клуб идти, нужно сначала со мной поссориться.
Арданов. Ах, перестань, пожалуйста. С тобой ни о чем говорить нельзя. Вечные придирки.
Арданова. Коля. Что с тобой? Когда я к тебе придиралась?
Арданов (хватаясь за голову). Вечные сцены. Вечные сцены. Вечные сцены. Господи, когда же это наконец кончится?
Арданова. Ничего не понимаю.
Арданов. Ты никогда ничего не понимаешь.
Арданова. Я понимаю только одно. Только одно. Я понимаю, что ты меня не любишь, если тебе доставляет удовольствие изо дня в день сердиться на меня без всякой причины, без всякого смысла. Ведь это так тяжело и скучно.
Арданов. Я не виноват, что я нервный человек, а ты меня все время назло раздражаешь.
Арданова. Зачем ты так говоришь, ведь ты же знаешь, что это неправда. Ты делаешь все, чтобы я себя почувствовала лишней в твоем доме. Ты или уходишь на всю ночь, или злишься на меня. Что же мне делать?
Арданов. Во всяком случае, не делать сцен. (Круто поворачивается и уходит из комнаты.)
Входит Серафима.
Серафима. Виновата, барыня, может, что прикажете?
Арданова. Что? Мне ничего не нужно.
Серафима. А я сижу да думаю, дай-ка я у барыни спрошу, не нужно ли им чего. Завтра гости рано придут, так может лучше, что с вечера приготовить. И знаете, барыня, ужасно у нас много на кухне дров жгут, и прямо такое воспаление, что дышать невозможно. И к чему так? И дрова тоже денег стоят, а у кухарки, у Агафьи, нет в дровах никакого проникновения. Смотреть на них, так за господское добро сердце на пятнадцать кусков рвется. Мне господское добро дороже своей руки либо ноги. Ей-Богу. Что мне врать-то, вот образ-то на стене… (Помолчав, залебезила.) И какой я, барыня, сон нынче странный видела. Будто отдаете вы мне ваше платье коричневое, прошлогоднее-то, про которое вы говорили-то, что больше носить-то не будете. Оно и действительно, что вы уж его и не носите. Так вот, во сне-то будто вы мне это платье отдаете и говорите: «Носи, Серафима Ананьевна, это платье на доброе здравие, отдаю его тебе, потому что мне так Богородица велела». И так это я во сне даже от радости заплакала. И вот уж и не придумаю, к чему бы это такой сон.
Арданова (чуть-чуть улыбаясь). Возьмите себе это платье. Оно мне не нужно, я о нем совсем забыла.
Серафима (целуя Арданову в плечо). Матушка вы моя, барыня вы моя золотая. Вот он, сон-то, к чему. Это, говорят, за праведную жизнь Господь вещие сны посылает. А жизнь у меня праведная, и сердце у меня чистое. Вот теперь у нынешних у всех уважатели. Кухарка уж на что худорожая, и у той уважатель. А меня и смолоду никто не уважал. Барыня вы моя милая, только и любви-то я в своей жизни видела, что вы меня пригрели. (Вытирает глаза платком.)
Арданова. Ну, полно, Серафима Ананьевна, что вы расстраиваетесь. Никто же вас не обижает.
Серафима. Ах, барыня золотая, кабы не вы, давно бы они меня со свету сжили. Давеча почталион, уж на что сам холера в сапогах, а говорит: «От вашей Анантихи панафидой пахнет, ей, говорит, давно бы пора поросячий прыск под кожу делать, чтобы она, чучело, скорей поворачивалась». Ведь обидно это, барыня милая, ведь кабы не вы, заступница моя светлая…
Арданова. Ну, охота вам обращать внимание.
Серафима. Конечно, может, я теперь для людей и чучело стала, а не всегда я такой была. Росла я молоденькой у мамочки, любила меня мамочка моя. Фимочка, говорила, птичка ты моя райская. А и правда, я как птичка была. Все-то щебечу себе да прыгаю. И жених у меня был, очень светский был, из хорошего общества, телеграфистом служил, а сам, как бутон рослый. Фимочка, говорит, птичка ты моя райская, и где, говорит, птичка, твое приданое. Уж и плакали мы с ним, уж и плакали. Потому он очень благородный был и никак без приданого жениться не мог. (Вытирает глаза.) Хороша я была у мамочки своей. Мамочка моя светлая, свеча моя негасимая. А теперь-то изолгалась, изокралась, испоганилась, плюсами обросла. Барыня, милая, что я вам скажу – никому не говорила этого, вот вам первой.
Арданова. Что такое?
Серафима. С мамочкой-то моей, какой конфуз вышел. Уж такой конфуз, что и за душеньку ее молиться не могу. Мамочка-то моя без погребения померла. Пошла она в Киев на богомолье, да и не вернулась. И где, и что, и не видал никто. Вот уж десять лет прошло. И куда она делась, не знаю. Может, тюкнул кто, на худобу ейную польстился – много ли ей надо, старушечке маленькой. Вот и не знаю, как за нее молиться-то – за живую, али за мертвую-то. То запишу в поминанье, то опять в за здравие. Вот никому не говорила, барыня милая, вам первой. Потому душу свою за вас отдать рада.
Входит Арданов. Серафима на цыпочках уходит.
Арданов. Ну-с, я ухожу.
Арданова. Я этого ждала.
Арданов (сухо). Тем лучше.
Луша (входя). Господин Долгов пришел.
Арданов. Проси сюда.
Арданова (испуганно). Коля, только ты не уходи, Коля.
Арданов. Пожалуйста, без сцен при посторонних людях.
Входит Долгов.
Арданов. Здравствуйте, Андрей Николаич, вы меня извините – необходимо на пару часов по одному делу. Я даже не прощаюсь с вами, потому что надеюсь вас еще застать.
Долгов. Я только на несколько минут… Лизавета Алексеевна обещала дать мне «Русскую мысль».
Арданов. Нет, нет, уж вы, пожалуйста, посидите. И не забудьте, что мы ждем вас завтра к двенадцати на пирог. Кое-кто соберется.
Долгов. Как же, я помню. Непременно. День ваших именин. Непременно буду.
Арданов. Так пока до свидания. Я очень скоро вернусь.
Уходит.
Арданова (ему вслед). До свидания, Коля. (Арданов, не оборачиваясь, уходит.)
Долгов. Отчего вы покраснели? Неужели вам это не безразлично?
Арданова. Во-первых, я вовсе не покраснела.
Долгов. А во-вторых?
Арданова. А во-вторых – ничего.
Долгов. О женщинах давно известно, что они всегда говорят – «во-первых», как будто много-много хотят сказать, а хватает их только на это «во-первых».
Арданова. Вы хотите мне говорить дерзости?
Долгов. Да, хочу. Я очень рассердился.
Арданова. На что?
Долгов. На то, что вы покраснели. Мне это ужасно больно. Скажите мне правду… Скажете?
Арданова. Не знаю. Впрочем – нет – знаю. Не скажу.
Долгов. Этого не может быть, вы его не любите. Вы молчите? Ведь это тип, понимаете – тип. В каждом провинциальном городишке есть таких двое-трое. Картежник. Он очень мил, конечно, симпатичен. Но ведь не для вас. Он для той институточки, какою вы были семь или восемь лет тому назад, когда вышли за него. Вы молчите? И то хорошо, что вы молчите. Вы бы могли заставить меня замолчать, а молчите сами. (Берет ее за руки.) Лизавета Алексеевна. Не нужно этого ничего. Не нужно краснеть оттого, что он не откликнулся на ваш привет. Поймите, что его не должно быть в вашей жизни. Он – это ваше уродство. Это серый налет на вашей жизни, тусклая пленка, через которую вы неба не видите. За что? Вы яркая, вы красивая, вы свободная. Вся душа у вас певучая. Музыка ваша душа. Вы не знаете, как я любуюсь на вас. Среди всех этих трупов – вы одна живая. У них у всех немые души, немые и глухие. Вы одна – музыка. Красивая моя… Вот сколько времени я следую за вами, всюду ищу вас и каждый раз, как увижу, говорю с тем же восторгом: красивая. Если бы вы знали, какое это счастье, что вы красивая.
Арданова (поднимает голову и смущенно смеется). Мне стыдно, когда вы так говорите. Право. Мне хочется, как деревенской девочке, закрыть лицо руками.
Долгов. Красивая. Мне больно смотреть на вас. Мне больно думать, что с вами будет, как вы будете жить среди этих трупов. Ведь ваша душа, это музыка, которая сейчас такая тихая, ведь вспыхнет она когда-нибудь. Что с вами тогда будет, красивая, любимая, что с вами будет?
Арданова (испуганно). Как вы сказали? Как вы назвали меня?
Долгов (тихо, наклоняясь к ней). Любимая. Я сказал «любимая». Не надо бояться этого. (Помолчав.) Я очень тревожусь за вас. Всех их я знаю. Ведь они трупы, марионетки старого сатаны, давно и навеки заведенные. Вертит сатана ручку своей шарманки, и кружится каждый из них, как того требует накрученная пружинка. У Ворохлова «прынт». Покупает, продает, делает деньги и совершенно искренне не знает, на что ему это. Говорит, что все монастырю завещает, потому что сыновьями недоволен. До Ворохлова был здесь Михеев, такой же до Михеева, верно, какой-нибудь Еремеев или Евстигнеев. Жена Ворохлова, Глафира, варенье варит, тоже бессознательно. Тоже «прынт», пружина прикручена. Муж ваш в карты играет. А эта ваша экономка с подвязанной щекой – разве это не крепостная душа? Все, как было пятьдесят, сто, полтораста лет тому назад. Сатана любит своих марионеток. Сломалась кукла – почтмейстерша Федосья Карповна, он сейчас же склеил все, подкрасил, – вышла Полина Григорьевна. Вертит Сатана ручку своей шарманки, и кружатся, кружатся толпы – все так же, всегда и навеки, разве это не жутко, любимая? (Оба молчат.) Вот провели железную дорогу, казалось, новая жизнь придет к вам сюда. Нет – мимо проехала новая жизнь. Провели телефоны – стали ту же ерунду и те же сплетни по телефону говорить, а выписали моторы, поехали на них в карты играть. Лизавета Алексеевна, вы загрустили?
