Станислав Виткевич - Сапожники
Старый крестьянин (разводя руками). Мы не понимаем тебя, господин наш. Мы пришли сюда как люди доброй воли – поговорить как равные с равными, крестьянин в своем огороде при власти любой будет в моде, любая крестьянская морда нужнее английского лорда, создайте крестьянам хозколы – все будут голы, как соколы, и если весь труд из-под плетки – дерьмо будешь жрать и подметки.
1-й подмастерье. Какое же все-таки отсталое племя – я как будто вдруг услышал дворянско-сенкеви-чевские эха. А они только начали облагораживаться – это же скандал получается, какой-то эволюционный слоеный пирог, состоящий из первоклассных анахронических пластов.
Старый крестьянин. Я буду краток: мы пришли сюда с Хохолом самого Выспянского, идеи которого даже фашисты хотели взять за основу своего национал-метафизического учения о том, как пользоваться радостями жизни и как использовать государство в целях защиты международной концентрации капитала, а также…
Саэтан. Замолчи, хам, а то по морде получишь!
Старый крестьянин. Вы мне не дали закончить – вот и получился кровавый нонсенс а-ля Виткаций. Знаю я эту вашу критику… э-э, да что там! Мы лучше споем и выразим все, что хотим сказать, в музыкальной форме.
Мы пришли сюда с Хохолом,По деревням шли и селам.Мы из Кракова – не Гданьска,Вот и речь у нас – «выспяньска».Привели мы «босоножку».Я – косарь, коса – не ложка.«Босоножка» мир спасет,Коса голову снесет.
Девка (выдвигается на первый план с подносом, на котором медленно дышит большое, как у тура, сердце – часовой механизм). Я только обулась для приличия, потому что сами знаете, как это – босиком на людях, – эх! 1-й подмастерье. Устаревшая символика! Босых девок у меня сколько душе угодно, но это все самые красивые в стране танцовщицы, и с их ногами я могу делать все что мне заблагорассудится.
Княгиня (внезапно вскакивает и сбрасывает с себя туфельки и чулки; все смотрят и ждут). Самые красивые ноги на свете – у меня!
Скурви (просыпаясь, стукнулся головой об пол). Не говори так! Зачем, ну зачем я заснул, несчастный! Пробуждение заставляет меня переживать все муки заново! Я, может быть, выражаюсь высокопарно, но мне уже нечего терять – я не боюсь даже выглядеть смешным.
Саэтан. Тихо там, вы, отбросы общества! Здесь вещи поважнее ваших ног и откровений. (Обращаясь к мужикам.) И что дальше?
Молодой мужик. Поем хором! (Поют хором.)
Ох ты боже ж, ты наш боже,Нам кощунствовать негоже —Как бы хуже все не вышло,Под лопатки всем вам дышло!
(Обращаясь к девке.) Пой á la tue-tâte,[19] девка босоногая, лишь временно обутая.
Девка (верещит скрипучим голосом á la tue-tâte).
Ох ты боже ж, ты наш боже,Нам кощунствовать негоже.
Старый крестьянин.
Эх, живем мы вхолостую —Дыры да заплаты.Кто бы нам в башку пустуюУма вложил палату!
Саэтан (страшным голосом). Вон отсюда, гниды серые!
Все трое бросаются на мужиков и выталкивают их. Те поспешно убегают, впопыхах забывая про стоящего слева Хохола. Хохол медленно переворачивается и падает на пол. Слышатся крики, такие, например, как: Господи, твоя святая воля, спаси и сохрани! Люди всей земли, объединяйтесь! В рыло дам! Батюшки!!! – и тому подобные возгласы без счету. Люди Саэтана занимаются мужиками молча, лишь изредка тяжело сопя. Едва все вернулись на авансцену, 1-й подмастерье кричит, не обращая внимания на слова Саэтана.
Саэтан (неторопливо возвращаясь и посапывая). Вот мы и решили крестьянский вопрос.
1-й подмастерье (кричит). На авансцену, на авансцену! За дело! Публика не любит таких интермедий – они коробят ее вшивый вкус.
2-й подмастерье. Бей его! Вали его! Руби его! Пусть старая стерва знает, зачем жил! Страдалец, туды его в качель!
Саэтан. Вы так распалились после этих мужиков? Гниды вы серые, значит, вы ни на йоту, ни на арагонскую хоту – по-буржуйски пишется через «йот», а произносится «х», – господи, что я несу, стоя перед пропастью! – так вы ни на эту самую йоту не изменили своих гнусных намер… Ууууууууу!
1-й подмастерье с размаху бьет его топором по голове, Саэтан с воем падает на землю. Подмастерья и княгиня укладывают его на мешке, набитом шерстью – как в Палате лордов, – мешок с шерстью с самого начала лежал на авансцене черт знает зачем. Они укладывают Саэтана поудобнее, чтобы тот мог перед смертью наговориться. Перед ним на столике, который стоял там же и с той же целью, на подносе пульсирует сердце.
Княгиня. Вот здесь, здесь его положите, чтобы он мог свободно и достойно перед смертью выговориться.
Входит Фердущенко.
Фердущенко (с чемоданом в руке). Сюда идет, просто как само несчастье, какой-то ужасный сверхреволюционер, какой-то ну прямо гиперрабочий, наверное, это один из тех, кто действительно правит миром, потому что эти куклы (указывает на сапожников) – это какая-то неприличная комедия. У него бомба, как чугунок, и целая связка ручных гранат, он грозит ими всем и каждому, а на свою жизнь он положил то, о чем вообще не принято говорить, – так что я хочу сказать…
Княгиня. Хватит белиберду нести! Фердущенко, приготовил костюмы? Это сейчас самое главное…
Фердущенко. А как же – только я не уверен, не взлетим ли мы все через минуту на воздух.
За сценой слышны тяжелые шаги – такое впечатление, что у этого типа свинцовые подошвы.
Этот рабочий это вам не босоногая девка Выспянского, это живой механизированный труп! Сверхчеловек Ницше родился не среди прусских юнкеров, а среди пролетариата, который некоторые ученые совершенно несправедливо считают клоакой человечества.
2-й подмастерье (обращаясь к Фердущенко). А чего ты, собственно говоря, ходишь в лакейской одежде? Ты что, не знаешь, не слышал, что теперь свобода? А?
Фердущенко. Эээ! Лакей всегда останется лакеем, при таком режиме, при эдаком, при пятом, десятом. Все равно! Мы сейчас взлетим на воздух!
Скурви. Вы можете убежать – вы люди свободные. А я что? – наполовину собака, наполовину и сам не знаю что! Так ведь и с ума сойти недолго – скорее всего, так оно и случится.
1-й подмастерье. Не успеешь, паскуда! Мы тебе такое представление устроим, что ты сдохнешь от сексуальной неудовлетворенности еще за несколько баллов до наступления пика циклона – по морской шкале, – это будет циклон безумия, но по сравнению с тем, что тебя ждет, умереть от безумия было бы блаженством.
Скурви (скулит, потом воет). Это все какие-то дурацкие словеса, а-а-аднако-о-о! Мммм уууу! Ауауууууу! Какую боль причиняет мне моя неудавшаяся жизнь! Я хотел умереть как прекрасный, благородный до самых ногтей пальцев ног старец. Эх, жизнь, теперь-то я понимаю, что все равно! Но все же я на жизнь не сетую – и сам живу, и вам советую! Только сейчас я могу вообразить себе состояние тех, кого я осуждал на пожизненное тюремное заключение или смертную казнь, – звучит банально, но это так. Страшный гиперрабочий (входит, держа в руке бомбу). Я принадлежу к НИМ. (Делает сильный акцент на последнем слове.) Меня зовут Олеандер Пузыркевич. Я был осужден вами, господин Скурви, на пожизненное заключение. Однако из тюрьмы мне удалось ловко смыться. Ты помнишь, что ты сделал со мной, садист? У меня все нутро выпотрошено, разворочено и обожжено, понятно тебе?! Все мои гены и гаметы уничтожены. Но мой дух, который составляет единое целое с моим телом, сделан из прочного материала, опущенного в закаленную, кипящую, шипящую сталь. Вот у меня бомба – самая взрывоопасная из всех hoch-explosiv бомб, существующих на свете, а решения мои быстры и разящи, как молнии. Вот тебе за моих неродившихся детишек – они погибли по твоей вине! Как мне хотелось иметь детей! Тебе не нравится, что я говорю? – но ничего!
С силой швыряет бомбу на землю. Все бросаются на пол с криками, плачем и воем – все, кроме Саэтана. Скурви пищит в диком страхе. Бомба не взрывается. Гиперрабочий поднимает ее с земли и говорит.
Кретинское отродье – это же термос такой, для чая. (Наливает из бомбы чай в крышечку и пьет.) Но в военное время из этого легко сделать бомбу. Вот такая вот, видите, символическая шутка в старинном стиле – не очень-то смешная, тоскливая, аж кости от тоски ломит. Ха-ха-ха! Хорошо, что удалось нагнать на вас страху, потому что нам не нужны неустрашимые смельчаки на псевдоначальственных постах. Нам такие не нравятся. Я говорю черт знает что, а может быть, меня и вообще нет, не существует?
Тишина.
Саэтан (не оборачиваясь назад, обращается к публике). Теперь скажу я. Хорошо, что вы меня укокошили, – мне уже нечего бояться и я буду говорить правду: хороша на свете только одна вещь – индивидуальное существование в достаточных материальных условиях.
