Леонид Леонов - Избранное
Они входят, Донька виновато косится на занавеску. Его заметно знобит.
Садись у печурки, грейся. (Она сама устраивает его у печки.) Был в Кутасове?.. Что там?
Донька молчит.
Похлёбкин. Речь в нём замкнулась, с напугу. Сначала бойко так разговаривал... (И точно махнув рукой и на присутствие Лены и на всё на свете.) Словом, не состоялось, Акимовна. Хирнер этот, которого Потапыч за тихий нрав похвалял... больницу навестил с автоматчиками. (Пожевав усы.) Так что нет их там больше, наших-то. И доктора нету. Увели нашего Ивана Петровича... в одной рубахе ночью увели. В Германию, землю копать, в рабы, увели.
Покусывая ноготок, Лена безотрывно смотрит на маленького вестника больших несчастий.
Чужие в лазарете лежат, чужой доктор промеж чужих ходит.
Травина. Знал, верно, Потапыч-то... а смолчал. (И что-то захрустело в её голосе, как сминаемая бумага.) Шагу не ступишь без Потапыча. Как вернутся, надо допросить его построже.
Мальчик смотрит на неё, шевеля белёсыми губами. Травина склонилась к нему.
Ты что-то сказать нам хочешь, сынок?
Донька. Они не вернутся, тётенька.
Безмолвие крайнего недоумения.
Они... висят.
Общее движение и — тишина. И вдруг, что-то сообразив, привстав на колено, Похлёбкин задаёт Доньке самый главный для этой минуты вопрос.
Похлёбкин. Доня!.. Ты не торопись только, не бойся нас. (Необычно ласково для него.) Сколько, сколько их там, Доня, висит-то... ты считал?
Донька (плачевно). Двое висят. На ветерке качаются... (И слабо обозначил это движение рукой.) Их ещё издаля, от больницы, видать.
Травина (глядя на Похлёбкина). Ночью, значит. При факелах, что ли?
Мамаев (выходя от Темникова). Так ведь наших-то трое было.
Травина. Эх, борода! (Бессильно.) Третий-то Потапыч был. Они нарочно третьего подослали... (Похлёбкину, гневно.) Живьём достать. И сразу, как приведут, судить. Общее собранье назначишь в большой... если успеют печь сложить. Заготовишь речь минут на пяток, не затягивай...
Похлёбкин (насмешливо). Не увлекайся, хозяйка. Рыбку ещё поймать надо... (Мамаеву.) Сходи, Дракина надо поддержать. Илья-то один у него был.
Мамаев уходит. Напряжение спадает. И вдруг розовый луч из окна могуче врывается сюда, по диагонали расчеркнув землянку. Взошло солнце. В эту минуту возвращается сержант. Донька жмётся и прячется от его взгляда за печку.
Ну... навестил свой танк?
Сержант (раздеваясь). Стоит.
Похлёбкин. Сидит твой башенный стрелок?
Сержант. Сидит. Чёрными глазами из люка смотрит. (Чуть повысив голос.) Россию караулит... Доктор не пришёл?
Похлёбкин (по-мужски твёрдо). И не придёт.
Только теперь сержант заметил Доньку. Потирая руки, точно вдруг озяб очень, он скрывается за занавеской.
Да... великодушны мы. (Зло и горько.) Великое имеем сердце. Пройдёт сто лет, и всё забудем. И некому напомнить будет им!
Он шагает из угла в угол, лицо его дёргается. Травина подкладывает поленца в печку, чтобы скрыть волненье.
А боле всех Ильи мне жаль. Парень со всячинкой, но гордый... и наш. Устя с малых лет души в нём не чаяла. Вот и повенчались, значит, пеньковым венчиком...
Травина. Ты ступай, мальчик, на кухню. Покушай, посушись. (Лене.) Отведи его, девушка!
Донька и Лена, взявшись за руки, послушно покидают землянку. И, пока открыта дверь, видно ещё издалека, как Мамаев ведёт под руку согбенного и постаревшего Дракина. Старики спускаются. Похлёбкин заблаговременно устанавливает чурбак посреди землянки. Дракина сажают: он в чужом, криво надетом треухе и пёстрых варежках.
Вот, Степан Петрович. В гору пошёл Потапыч-то! Выше всех хочет забраться. И мы хороши...
Похлёбкин (вторя ей). Да, доверили цыгану коня постеречь.
Стащив варежку с руки, Дракин вытирает ею нос и опять бессмысленно смотрит в солнечное пятно на полу.
Мамаев. Крепись, Петрович, не надламывайся. Копи в себе: за кажную травиночку спросим. А на подвиг сына твоего весь мир сейчас дивуется!
Из-за спины Дракина он жестом подсказывает Похлёбкину, чтобы дали подкрепиться старику. Похлёбкин достаёт из шкафчика на стене бутылку, наливает — скупо, как лекарство, — в кружку и, отложив на стол варежки Дракина, протягивает ему водку. Не сразу постигнув, чего от него хотят, тот пьёт в одно дыханье, морщится и потом все смотрят, как пробуждается биенье жизни в этом оглушённом человеке.
Ну, как, легше стало?
Дракин. Крепка-а...
Мамаев. Крепка, да хороша. Ишь, и выпил-то пустяковинку, а фигулирует. Может, ещё?
Дракин (вытирая усы). Хватит. Понемножку лучше. Чего зря-то лить!
Похлёбкин. И смех, и слёзы. (Отставив на стол бутылку и кружку.) Ну, на данном этапе хватит и нам лить этот бесполезный матерьял. Слушай нас, Степан Дракин. Твоё горе сейчас впятеро злей нашего... Значит, не один ты, а как бы пятеро тебя. Через час пойдёшь в Кутасово... Навести старушку свою, утешь. (Помедлив.) Кстати, исполнишь приговор над старостой. Они сына твоего умертвили, как пса... помни!
Стук в дверь.
Войди!.. (Дракину.) Да не сбрехни кому по дороге, как тогда Потапычу. Беречься надо.
Повторный стук. Похлёбкин сердится.
Войди же, дьявол.
И сразу же, как от дьявола, пятится на шаг... Без шапки, один, живой и невредимый, без кровинки в лице, там стоит Илья. Сзади, стеснясь кольцом, хмуро смотрят на него люди отряда. Стараясь держаться независимо и твёрдо, Илья спускается. Махнув рукой мужикам, чтоб расходились, Травина сама спиною прикрывает дверь.
Илья. Вот... пришёл. (И что-то дрогнуло в его голосе.) Устю-то, Потапыча-то... а?
Дикими, опустошёнными глазами он обводит лица стоящих перед ним: знают ли? Да, знают.
И шапку потерял...
Растопырив пальцы, он смотрит на свои сильные и пустые руки, из которых выпало счастье. С отвисшей губой, подавшись вперёд, Дракин уставился на сына; он больше всех потрясён его внезапным возвращеньем. Илья поворачивается повесить на гвоздь свою овчину. Тем временем Мамаев произносит, широко крестясь: «Прости, Потапыч, что помыслом погрешили мы на тебя». Вешалка рвётся, и тогда с глухим воплем боли Илья взмахивает рукой, словно рубит кого-то, незримо стоящего рядом.
Э-эх!..
Похлёбкин (негромко и почти спокойно). Ты потише, Илья. Мы сами нервные.
Травина (столь же враждебно). Больные у нас тут.
Ширкая сапогами, Илья движется к занавеске, которую только теперь приметил, и все видят, как отяжелели за ночь его ноги.
Илья (видимо узнав Темникова). А-а, заболел, что ли?
И, не нуждаясь в ответе, он тянется к бутылке и наливает себе, много. Струя сперва не попадает в кружку. Подойдя без единого слова, Дракин наотмашь сшибает кружку со стола. Илья следит, скосив глаза, как она, гремя, катится по полу.
Дракин (сипло). Не торопись. Доложи сперва народу, где воинство твоё, командир!
И слышно, как он дышит. Мамаев с силой отводит его за плечо. Весь дрожа и комкая бороду в кулаке, Дракин не сразу отступает от сына.
Пусти, тебе зять нужен, а мне... Я по нём ведро слёз пролил, а он... он мне дёгтем бороду вымазал! Дай мне его...
Мамаев. Полно, полно тебе, Степан Петрович. Бог услышит. Чем он тебя изобидел?.. что в петле не висит?
И почему-то не столько увещания Мамаева, сколько пристальный, из-под приспущенных век, взгляд Похлёбкина заставляет утихнуть Дракина.
Похлёбкин (Илье). Не волнуйся. Сядь здесь. Никто тебя пока не обвиняет.
Илья садится, озираясь.
