Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
– Уходите прочь, – сказала Мика. – Мне совестно за вас.
– Сейчас, – ответил Блюм, – минуточку.
Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.
– Дура, – сказал он, поднявшись. – Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.
– Блюм, – тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, – простите меня, Блюм.
– Я вам не Блюм, – ответил он. – В миру меня зовут Юрой.
– Сволочи, – говорил он, пока мы ехали в парк культуры, – им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.
Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:
– Хорошо по первопутку на санях барать якутку!
И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.
– Что с тобой? – спросил я.
– Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно – быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.
Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей. Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних «жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм», начал читать стихи из цикла «Город», написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю – в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:
Друг другу протянув мосты,
Уснули берега.
Опавших с неба звезд цветы
Куда-то мчит река.
И заглядевшись с высоты
До утренней зари
Глядят ревниво фонари
Во влажные черты.
Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести. Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами.
Уже много дней и сегодня опять
Облака вроде сколотых льдин,
Шалый ветер бросает листву умирать
К равнодушным ногам машин,
Уже много дней дожди без конца,
Полотняных туманов надрыв.
Как будто Бог-Сын потерял Отца
И плачет, лицо закрыв.
Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.
– Как вас зовут? – откашлявшись, спросил Блюм продавщицу.
Та игриво поинтересовалась:
– А зачем?
– Хотите выйти за меня замуж? – предложил Блюм.
– Ой, Маш, не могу, – засмеявшись, сказала девушка.
Ночь разламывалась рассветом, которого еще не было. Но рассвет угадывался во всем: и в том, как почернела вода в реке, пожелтели фонари на набережной, и в том, как прозрачны и прекрасны сделались наши лица, в весеннем предрассветье лица людей всегда прекрасны и трагичны.
– Что же будем делать, девочки? – тихо спросил Блюм. – Я хочу, чтобы вы шли рядом с нами по набережной, а я бы читал вам стихи всю ночь, а если захотите, все утро и весь день…
– А работать когда? – спросили девочки.
– Я бы читал вам самые нежные стихи, какие только знаю, – исступленно продолжал Блюм. – Я бы рассказывал вам про то, на каком страшном и мучительном разломе мы живем, я бы пел вам буддистские гимны, которые уверяют, что середина столетия всегда приходит с добром и возрождением.
Девушки испуганно переглянулись. Я заметил, как продавщица тихонько толкнула локтем подружку. Та чуть заметно кивнула головой и стала оглядываться по сторонам.
– Ты понимаешь, девочка, – говорил Блюм продавщице, – что скоро станет утро, которое, по пророку Исаии, всегда приходит с радостью, и мне очень хочется, чтобы эта радость коснулась и тебя!
Мы поравнялись с двумя такси. Наши спутницы ринулись в первую машину и стали испуганно кричать шоферу:
– Скорей гони, шеф! Гони скорей, он псих ненормальный!
Тогда и второй шофер дал газу, и обе машины унеслись.
– Ты испугал девочек, Блюм, – сказал я. – Ты стал в лагере придурком.
– Я стал в лагере не только придурком, но еще электромонтером, контрабасистом, жуликом и импотентом, – ответил Блюм. – Правда, вешаться я пока погожу, потому что мне очень хочется посмотреть корриду, которая все-таки будет до того, как взойдет солнце.
…Он позвонил ко мне ранним утром. Его голос грохотал в трубке счастьем и добротой. Он кричал:
– Скорей приезжай! Сейчас я тебе дам адрес. Я нашел колоссальную чувиху. Она старая, живет в подвале, и окна у нее зарешеченные! Такая прелесть, честно, такая прелесть! Я почувствовал себя на свободе, понимаешь? Я почувствовал себя на свободе!
Я знал его хорошо. Со мной он никогда не играл. Если он говорил так – значит, он говорил правду.
Да здравствует Вл. Ворошилов или Размышления уставшего человека
Моего первого начальника, товарища Веденина, сместили в пятьдесят седьмом году.
Я тогда работал в отделе финансирования предприятий сельского хозяйства, только-только окончил институт, оклад положили царский, тысячу триста пятьдесят, это вам не сто тридцать пять, на полста мог пригласить девушку в ресторан – без коньяка, конечно, но хорошую закуску и пару бокалов вина с кофе и мороженым заказывал без желудочного замирания, мол, не хватит расплатиться, придется оставлять паспорт в залог…
Веденин приезжал на службу первым, уезжал последним, днем из кабинета не выходил, только если вызывали наверх, даже обедал у себя, – у него плитка была, чай заваривал, а бутерброды ему делала жена, почему-то всегда с селедочным маслом и плавлеными сырками.
Совещания он собирал крайне редко, но всегда с оргвыводами; не понимал, когда ему отвечали: «невозможно», «нереально», «не получится».
– Значит, не умеете работать. Пишите заявление и подыскивайте другую службу. Я живу по закону: получен приказ – надо выполнить. И точка.
После двадцатого съезда, когда во всех отделах прочитали речь Хрущева, он осунулся, заметно постарел, а потом с ним произошла странная метаморфоза: начал собирать нас чуть не ежедневно, попивал густой чай, помешивая его мельхиоровой ложечкой, разгоны давать перестал и все больше предавался воспоминаниям про то, как его учили делу, начиная с тридцать седьмого, когда взяли с пятого курса сельхозинститута и назначили заместителем начальника отдела: тогда каждый начальник – на случай изобличения врагов народа в аппарате – был обязан впрок готовить трех-четырех заместителей, чтобы не было (если снова начнутся аресты) перебоев в работе.
Лена Розанцева, наш экономист, – она была на два года моложе меня, всего двадцать три, – как-то задала ему вопрос:
– Так, значит, ваш начальник знал, что
