Хулия Наварро - Стреляй, я уже мертв
И вот настал момент, когда боевые действия прекратились. Война издыхала в последних судорогах. Мы получили известие о казни Бенито Муссолини и Клары Петаччи, затем — о самоубийстве Гитлера в его бункере. Фюрер выстрелил себе в рот — исключительно для того, чтобы советские войска, занявшие Берлин, не захватили его живым.
8 мая сдались немецкие войска, которые еще оставались в Италии. Война для нас закончилась, и мы могли в любую минуту вернуться домой, однако мне предстояло выполнить данное маме обещание: выяснить, что сталось с отцом и Далидой.
Давид Розен, со своей стороны, был полон решимости вернуться в Мюнхен.
— Я не знаю, что там найду, — признался он. — Нам с родителями повезло, мы успели вовремя уехать, но там остались многие друзья и родные.
К тому времени мы уже были наслышаны о немецких концлагерях. Советские войска захватили один из таких лагерей смерти и, подобно англичанам и американцам, были потрясены, увидев,до какого состояния довели нацисты несчастных заключенных. Чудом выжившие заключенные выглядели скорее ожившими мертвецами, чем живыми людьми, а в их глазах застыл такой ужас, словно они прошли все круги ада — да так оно, в сущности, и было. Трудно было сказать, смогут ли они снова вернуться к жизни, смогут ли снова любить, чувствовать, мечтать...
Через несколько месяцев я познакомился в Берлине с одним русским солдатом по имени Борис. Мы с ним стали друзьями, и он рассказал во всех подробностях, как ему довелось освобождать концлагерь Майданек в Польше, под Люблином.
Но это было потом. А пока мне пришлось сказать Бену, что я вынужден отложить наш план возвращения в Палестину.
— Мы должны как-то помочь выжившим. Не можем же мы бросить их на произвол судьбы, поручив заботам Красного Креста.
Сам он уже решил вступить в «Бриху» — организацию, помогающую выжившим в войне евреям вернуться домой.
Я согласился. Уехать в то время — значило предать всех несчастных, только что освобожденных из ада, ставших настоящей проблемой для победивших в войне государств. Мы остались на день, а потом и еще на один, пока Союзники решали собственные проблемы.
Американцы оказались не готовы к массовой иммиграции евреев, хлынувших в Соединенные Штаты. Британцы, уставшие от конфликтов с арабами, делали все, чтобы не пустить выживших евреев в Палестину. Что же касается Советского Союза, то там евреи тоже были никому не нужны.
Таким образом, политические лидеры, оправившись после перенесенного шока от увиденного в концлагерях, вновь вернулись к своему обычному прагматизму и прежней политике.
— Они — евреи, а это значит, что их проблемы — и наши проблемы тоже, — говорил мне Бен. — Мы должны помочь добраться до Палестины всем, кто туда стремится.
Прежде чем встрять в это авантюру, я вытребовал разрешение отправиться в Париж. Я надеялся встретить там отца и Далиду. Тогда я думал, что с ними не могло случиться ничего плохого. В крайнем случае, как я считал, они нашли убежище в Лондоне, в доме Гольданских. В конце концов, отец ведь собирался жениться на Кате.
В Париже царила эйфория. Город теперь снова принадлежал парижанам. Британские и американские солдаты тоже приняли активное участие во всеобщем ликовании.
Я направился прямиком к дому отца, но, к величайшему моему удивлению, дверь открыла совершенно незнакомая женщина.
— Что вам угодно? — вежливо спросила пожилая женщина.
— Я ищу Самуэля Цукера. Я — Изекииль Цукер.
Женщина осмотрела меня с головы до пят, и в глазах ее неожиданно мелькнул страх.
— Здесь нет никакого Самуэля Цукера, — отрезала она и попыталась захлопнуть дверь.
— Простите, мадам, но это дом моего отца, это мой дом, — не сдавался я. — Скажите, по крайней мере, кто вы такая и что здесь делаете?
Тут изнутри послышался мужской голос:
— Брижит, кто там пришел?
— Да какой-то тип, — крикнула в ответ женщина. — Утверждает, что это его дом.
Вышел мужчина, который оказался чуть ли не вдвое выше и толще меня, одетый в пропотевшую майку и полурасстегнутые брюки. Я посмотрел на его руки и подумал, что это руки настоящего убийцы.
— Кто вы такой? — спросил он, в голосе прозвучал вызов.
— Полагаю, это вы должны мне объяснить, кто вы такие и что делаете в доме моего отца.
— Это наш дом, и я не собираюсь никому ничего объяснять, — с этими словами мужчина захлопнул дверь.
Я в растерянности остался перед запертой дверью. Я хотел было снова позвонить, но подумал, что от этого чокнутого громилы запросто можно и в нос получить.
Я вспомнил, что в том же доме жил муж Ирины — той самой, о которой мне столько рассказывали отец и Михаил. К сожалению, я не помнил, на каком этаже жили Бовуары.
Я спустился вниз, чтобы посмотреть, не вернулась ли консьержка — я надеялся, что она меня вспомнит. Однако внизу по-прежнему никого не было.
В эту минуту в подъезд вошла какая-то женщина средних лет. Я узнал ее в тот же миг.
— Аньес! — воскликнул я, узнав племянницу старой консьержки, которая присматривала за мной и Далидой в те далекие дни, когда мы жили в Париже.
Возможно, она действительно меня не узнала, но в ее глазах мелькнул испуг.
— Ты не узнаешь меня? Я Изекииль! Сын Самуэля Цукера.
— Бог мой! — воскликнула она. — А ведь и правда! Но вы уже не прежний мальчик, вы стали совсем взрослым... Бог ты мой! О Боже!.. — вроде бы она обрадовалась встрече, но я заметил, как она отступила на шаг, словно хотела, чтобы я поскорее убрался восвояси.
— Аньес, можно подумать, что ты увидела привидение! Скажи, что ты знаешь о моем отце? Почему в нашей квартире живут какие-то чужие люди?
Аньес посмотрела на меня еще более испуганно. Если бы она могла, то немедленно бросилась бы прочь.
— Месье, я ничего не знаю, клянусь вам!
С первого взгляда было понятно, что она лжет; поэтому я крепко схватил ее за руку, чтобы не дать улизнуть.
— А где твоя тетя? По-прежнему служит консьержкой?
— Нет, месье. Теперь консьержка — я. Тетя уже совсем старенькая и вернулась в деревню, в Нормандию.
— Думаю, ты должна знать, что случилось: ведь ты работала в отцовском доме.
Я проследовал за нею в ее каморку, которую она не слишком охотно отперла; там она предложила мне сесть на шаткий стул.
— Я... я всегда хорошо относилась к месье Цукеру. Клянусь! Но потом, когда... Когда началось все это, и быть евреем стало опасно, я перестала у него работать... Вы должны понять, это были нелегкие времена, и те, кто имел дело с евреями, тоже попадали под подозрение...
От этих слов Аньес у мне все сжалось внутри. Я взглянул на нее с таким отвращением, что она по-настоящему испугалась.
— Месье, не сердитесь на меня, но я...
— Скажи, ради Бога, что случилось с отцом? И моя сестра... Ты знаешь что-нибудь о Далиде?
— Я ничего не знаю. Ваш отец и сестра уехали отсюда еще в начале войны. Я не знаю, куда они поехали, они мне не сказали, ведь я всего лишь прислуга... Я ничего о них не знаю... Клянусь!
— А те люди, которые сейчас живут в нашей квартире... Кто они?
— Это одна семья, очень почтенная. Он — полицейский, думаю, занимает высокий пост. У него две дочери.
— А по какому праву они живут в моей квартире?
— Я не знаю толком, что там произошло, месье... Я думаю, что некоторые еврейские дома были конфискованы и... Конечно, теперь они говорят, что если хозяева вернутся и предъявят права на свои дома... Все настолько запуталось, месье; война только-только закончилась, и люди до сих пор не знают, чего ожидать в будущем...
Я с трудом узнал в этой женщине ту девушку, которая нянчила нас с Далидой в детстве. Та, прежняя Аньес была беззаботной девчонкой и водила нас играть в Люксембургский сад, вместе с ней мы исколесили все парижские улицы, она закрывала глаза на наши шалости. Но та Аньес, которую я теперь видел перед собой, была совсем другой. Она оказалась из тех людей, которые думают лишь о собственном благополучии даже в те роковые минуты, когда вокруг рушится мир. Война выжгла в ее душе все, оставив лишь самое худшее.
— А семья Бовуар? — спросил я.
— Хозяин умер в прошлом году; наверное, его дом унаследовали племянники; вы же знаете, что у месье Бовуара не было детей.
— А наша мебель, картины, все наши вещи? Кому они достались?
— Я ничего не знаю, месье, кроме того, что уже рассказала. Прошу вас, уходите, мне не нужны лишние проблемы...
Я вышел из дома, совершенно растерянный, не зная, куда идти, где искать отца и сестру. Что, если их арестовали? Нет, не может этого быть, с какой стати их должны были арестовать? Ответ напрашивался сам собой: за то, что они евреи; никакой другой причины здесь и не требовалось. С другой стороны, я не мог понять, почему отец и сестра остались в Париже. Ведь они могли найти убежище в Лондоне, в доме Гольданских. Честно говоря, я всегда считал, что они так и поступили; полагаю, что и мама думала так же.
