Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

когда с косым дождем на землю упадут;

которые тогда безумнее и глуше,

когда светлеет ночь от башенного дня,

когда и тусклый дождь и пасмурные души

уводит циферблат, чтоб выплакать до дна

2

ночь не хочет ни быть, ни казаться —

только чудиться хочет она,

чтобы древней ограды касаться

золотым полусном чугуна,

чтобы листья и осень и ветви

ни казаться, ни быть не могли,

но взлетать тишиной безответной —

от небес до бездонной земли

3

если дождь разломить посредине,

то услышишь прозрачную боль,

и в окне, как в пылающей льдине,

будет гаснуть излом голубой;

и ни время, ни осень, ни полдень

не закончатся, прежде чем сталь

свой обет дождевой не исполнит

над разломленной тенью моста

среди старинных слов,

как средь старинных дней,

мерцает мне одно —

старинное, ночное:

оно всех призрачней, быть может,

и темней,

и нынче, как свеча,

горит передо мною;

за ним все времена,

как все мгновенья, скрыты,

пред ним открыто все:

и даже этот вид —

что против флюгеров,

с их выржавевшим скрипом,

упорно на восток

и рвется и молчит

серебряней дождя,

серебрянее шпоры

звенел весенний час,

куда-то уходя.

и встречных тополей

таинственные споры

то шепотом, то вслух

касалися дитя.

казалось, что вокруг

уже настала вечность,

что от окна до звезд —

один лишь детский взгляд,

что если эта ночь

закончится беспечно,

то сразу хлынут дни

весенние подряд

снова полночь — прекрасна и странна.

пой, гитара. не сон и не явь,

а твои семиструнные страны

оборвутся, огнем прозвучав.

это пламя негаснущей раны,

это полночи звездная тишь.

ах, как странно поешь, семистранно —

и когда семиструнно молчишь

о, дождик — мой прозрачный дом,

такой высокий и наклонный!

так звонко умолкают в нем

секунд зеркальные законы,

что, отражаясь в тишине,

как в неподвижно-ясном громе,

века как будто не одне,

как будто есть другие кроме

ночь прекрасна — особенно в полночь:

когда время лежит в полутьме,

и его серебристые волны

для себя шелестят о себе,

и не длится ничто — даже это,

ибо в этот недлящийся миг

полосой бледно-белого света

призрак полдня к деревьям приник

ни стужи не зная, ни зноя,

растет полуночная тишь.

в мгновеньях есть что-то резное:

когда ты зеркально молчишь,

в твоем отражении хрупком —

и резь и резьба тишины:

как будто замедлить ей трудно

ту грезу, которая — ты

едва закончатся и день и то, что после,

едва погаснет ночь на мартовском ветру,

настанет некий час и молча станет возле —

тебя оберегать, как младшую сестру.

твой облик отделив ото всего, что будет,

ото всего, что есть, ото всего, что бы,

он следующий миг таинственно разбудит

как бы одним лучом мерцающей трубы.

когда и временам с их бронзовой длиною

лучисто суждены и посох и сума,

так трудно уберечь виденье неночное,

так трудно не сойти с весеннего ума!

пока я лорнировал

трехмачтовый горизонт

и пока размышлял:

«Франция чем славится —

                                  сквозняками?»

и пока делал все это наяву,

какой-то сон в виде морской волны

стукнулся о берег

и разбился на 400 кубических

миллионов секунд —

из них каждая была тверже алмаза.

и что же?

корабль, сверкнув,

вырвался из лорнета,

взмахнул парусами

и на радостях

словно птица

исчез

вечер — это не время, а слово:

оттого оно так и светло.

воздух будущей полночью сломан,

словно звонким лучистым углом.

и в воздушно-прозрачном увечьи

загорается небо-окно:

время — это не слово, а вечер,

оттого оно так и темно

весна не на дворе, она гораздо дальше.

а на дворе лишь снег, да бывшая зима.

волшебного числа и ты не угадаешь

сосулек золотых, дитя мое, дитя.

ведь каждое число, каким бы неволшебным

каким бы никаким бы ни было оно, —

всего лишь краткий вздох бесчисленного неба

иль звездно-вечный взгляд в полночное окно

весь день настал — вдруг весь он сразу вспыхнул,

как будто бы ни ночь, ни прошлые года

на этом же мосту не сталкивались тихо

с чугунной тишиной, летящей никуда.

как будто не вода, а светлое забвенье,

подтачивая свай стальную глубину,

так рухнуло в себя, что всплесками задело

и полдень не один, и вечность не одну

там, где стоял сентябрь, на том же самом месте

теперь стоит октябрь, и странно так стоит:

как будто бы, летя, полуночные вести

пронзают не его лилово-вольный вид.

не оттого ль толпа опять так одинока,

и взгляд ее в себя безмолвно устремлен,

и, словно в тишине, в стенаньях водостока

не узнан водопад всех медленных времен

ни голому дождю с его наклонным ростом

ни древним тополям с их тополиным сном

не кажется ничто, а существует просто

как некоторый день поставленный вверх дном.

так почему же мне с его ночной тоскою

так почему ж ему с моим таким не мной

все кажется, что сон грохочет над Москвою

и хлещут тополя по сырости дневной

чем треугольней шляпа,

тем шпага веселей.

я захожу в таверну

«Трех черных лебедей».

и так черны все трое,

что даже у вина

стал голос лебединый

и красная цена.

чем треугольней мысли,

тем шляпа веселей.

но шпага не хмелеет,

хоть ты запоем пей.

ей снятся поединки

и прошлые дела.

а ночь все треугольней

от черного вина.

и все бездонней мысли,

и все безумней дно.

зато из всех затмений

осталось лишь одно:

три лебедя... три черных...

пируйте, сентябри!

вас много в треуголках,

но в красных — только три

дождь упал на старинную площадь,

где полночная башня одна,

и, упав, словно кубок, разбился, —

словно выпито время до дна.

и, в прозрачных осколках играя,

свет дробился — не башенный свет.

безымянно ли звезды стояли

над которым, которого нет?

среди ночного разговора

вдруг прозвучала тишина,

и в ее листьях приглушенных

была прозрачно решена

не то загадка, не то участь

окна, прошедшего сквозь ветвь,

и там, где низ коснулся слуха,

уже времен коснулся верх.

но средь мгновений неизвестных,

одновременных, словно сталь,

одна лишь вечность длиться может,

и то — с молчаньем на устах

из недостроенного ливня

он вышел, словно из дворца,

и пламя окон осветило

печаль сурового лица.

он всей походкой устремился

к едва заметным временам,

и конь послушно удивился

его упорным стременам.

но есть дворцовые минуты:

они в гвардейской тишине

двоятся, словно кирасиры,

как будто снова не одне.

их строй, как небо недостроен,

их дождь, как всадник, удлинен,

их раскатившиеся шпоры

оглохли в грохоте знамен

в твоем гербе изображен изюбр,

о, осень крупно-золотая!

и облака и тишина

в нем разместилися, блистая.

но птица говорит

на долгом языке

прилетных сентябрей

отрывисто-прелестных;

и чтоб понять ее

в гербовной тишине,

не нужно сумерек известных.

приходит ветер и стоит,

на облака шутливо смотрит.

никто не знает, чей он вдруг.

а он как правнук беззаботен.

дуэли редко учащались

в краю доверчивом таком,

дожди никак не назывались

в своем усердьи строевом.

один гусар — и то однажды —

затеял было поединок,

но не с кем. так и ускакал,

и даже не было поминок.

прекрасно. холодало. все обнаженней

были дни. все ждали сумрачного бала, —

не ждали сумерки одни.

и вот — настало.

вы спросите: что настало?

отвечу: вы — моя печаль.

как ветер выглядит устало,

протягиваясь вдаль!

вся осень в этот миг явилась,

ей сумрак был двоюродный кто?

она на миг остановилась,

взяла холодное окно...

эта стеклянная причуда

была стремительной, как взмах.

искала ночь себя повсюду,

но неба не было впотьмах.

коня осенние подковы

все реже можно отличить

от тишины непревзойденной,

где крепла воздуха печать.

как будто утро не узнало

своих вечерних облаков,

как будто всадник к этой встрече

и к этой рифме не готов.

в его гербе орел старинный

устало крылья расправлял,

и львы бродили — там где поле