Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
– Какая досада, – сказала администраторша, поправив свои мелкие бараньи букли на крошечной головке, – оказывается, тот номер, который я собиралась вам дать, только что заняли. Придется немножко обождать.
– То был свободен, а то заняли? – набычился Швец.
– Нет, он, собственно, не был совсем свободен. Он должен был освободиться, – запутавшись, пробормотала администраторша.
– Верните документы, – рявкнул Швец.
И – выкатился на своих жужжалках из темного холла гостиницы на предзакатную, пронзительно-чистую, ветреную площадь. В небе летали голуби. Они были сизовато-белые, но иногда их крылья высверкивали неожиданным желто-красным цветом.
– Где ночевать будем? – спросил я Швеца. – Честно говоря, я уж третий день не сплю, башка звенит.
– Ничего. Сейчас пойдем на вокзал, там выпьем и закусим и спать с кем-нибудь договоримся: что здесь номер, что там тридцатка, все одно выйдет с точки зрения экономии. Не бойсь, найдем, где отдохнуть.
В ресторане мы заказали бутылку черноголовой московской, три салата, селедку, щи и блинчики с мясом. Швец разлил водку по большим фужерам и попросил:
– Ну-ка, придвинь меня, а то я на китель буду крошки ронять, неопрятно.
Я поднял его вместе со стулом и придвинул вплотную к столу. Швец кивнул в знак благодарности, цыкнул зубом и возгласил:
– Ну, выпьем за наших с тобой. Дай им Бог…
Запрокинув голову, он вобрал в себя водку, неторопливо закусил селедочкой и усмехнулся:
– Анекдот есть такой. Один командировочный, вроде нас с тобой, задержался в Москве по делам, а спать негде, мест в готелях нет. Ну, ему и посоветовали взять на ночь шлюху возле «Метрополя», – у нее и переспать. Он пришел, а там одни красавицы в чернобурках. Смотрел он на них, смотрел, а потом подошел к одной, галантно поднял шляпу и осведомился: «Тысячу извинений, мадам, а вы, случаем, не б…?» Что плешка у «Метрополя», что здешний вокзал… Сука в бигудях, чтоб у нее сыпь на лбу выметало…
– Она ж служит, зря вы на нее.
– Нет, не зря! Скрывать правду – значит предавать Константина, отрекаться от него, живого!
– Вы его не этим предаете. Мы все предаем друг друга совсем не этим…
Швец грохнул кулаками по столу:
– Выбирай слова! Слышу интонацию врагов народа!
– Вы действительно верите, что маршал Тухачевский был врагом народа?
– А кем же еще?
– Кто штурмовал Кронштадт в двадцать первом?
– Как кто?! – Швец изумился. – Товарищ Сталин.
– Тухачевский, Сталин и Троцкий, – тихо сказал я, оглянувшись невольно.
– Я б тебя за такие слова на фронте к стенке поставил! И самолично пристрелил, как бешеного пса! – Швец разъярился. – Запомни: тридцать седьмой год был годом великого очищения! Мы освободились от скверны японо-германских наймитов! От гестаповцев и шпионов типа Каменева и Бухарина! Понял?! Мы выиграли войну благодаря тому, что обезвредили всех врагов народа!
Лицо Швеца вдруг жалобно сморщилось, он замотал головой и стал жалостливо повторять:
– Косинька, Косинька, мой маленький, за что ж такое?! Почему суки на свободе, а ты маешься?!
А я до ужаса явственно вспомнил плач отца, который донесся через открытые тюремные окна и его пронзительный крик: «Сынок!»
– За что такое горе, Косинька?! – Швец сокрушенно качал головой. – Ты ж нашему делу предан до последней капли, ты ж наш, наш!
К столику подошла официантка:
– Щи кончились, может, поменяем на порционную соляночку?
– Ладно, – сказал Швец, вытерев лицо квадратной ладонью, расплющенной «толкалкой». – Валяй сборную.
Он демонстративно отвернулся от меня и стал смотреть на эстраду, где рассаживались музыканты: аккордеонист, слепой скрипач, слепой барабанщик и огромная пианистка, похожая на Петра Первого. Скрипач взмахнул смычком, и оркестр заиграл песню о Сталине – тогда все программы в вокзальных ресторанах так начинались. Швец стал проникновенно подпевать: «О Сталине мудром, большом и любимом счастливые песни слагает народ…»
В уголках его пронзительно-черных глаз медленно накипали слезы; когда оркестранты кончили играть, Швец, аплодируя, закричал: «Браво!» В зале ресторана было всего два посетителя: он и я. Пять официанток стояли возле синих бархатных портьер, спрятав руки под белыми фартуками на толстых животах. На стене с лепными украшениями, выкрашенной в темно-зеленый цвет, висела громадная репродукция «Утро в сосновом лесу». Я посмотрел на мишек, тронул Швеца за руку:
– Простите меня, я, видно, что-то не так сказал…
– Да уж, – посветлев лицом, он сразу же обернулся ко мне, – я еле сдержался, чтоб не отправить тебя, куда следует. Болтаешь черт знает какую ахинею, уши вянут…
Он снова разлил водку по фужерам, мы выпили, в голове у меня зашумело; все, что было сегодня днем, сделалось каким-то отстраненным, далеким, оркестранты уже не казались такими жалкими, а, наоборот, стали представляться мудрыми хитрецами, потому что после обязательной песни об Иосифе Виссарионовиче заиграли печальный и веселый фрейлехс.
Швец заказал еще одну бутылку водки, быстро опьянел; я тоже. Мы начали меряться силами – у кого крепче руки. Полковник лихо укладывал мою кисть на стол, а я тогда был боксером и подрабатывал на образцово-показательных выступлениях в рабочих клубах.
– Если нет одного, – комментировал Швец свою победу, – тогда обязательно много другого…
Эти слова мне показались очень смешными, я захохотал, а Швец обиженно постучал себя пальцем по виску:
– Смех без причины – признак дурачины. Не понимаешь, что ль: нет ног – руки сильные!
Швец вздохнул, начал перемаргиваться с громадной пианисткой, а потом пригласил ее за наш стол:
– Мадам, не выпьете ли немного портфейна?
– Вы, случаем, не одессит? – спросила пианистка, опускаясь на стул. – Одесситы говорят «портвейн» через «ф».
– Какой с меня одессит? – Швец засмеялся. – С меня одессит, как с вас балерина.
Пианистка предложила:
– Может, сыграть попурри из военных песен? Мы недорого возьмем…
Швец достал из кармана кителя тридцатку:
– Извиняюсь, что нет конверта. Венерологам и женщинам я всегда давал деньги в конвертах.
Пианистка выпила рюмку, съела кусочек селедки, вернулась на эстраду и что-то шепнула слепому скрипачу. Тот кивнул и сразу же прокричал в шуршащий микрофон:
– Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!
– Опошляют героику, – заметил Швец. – Всего семь лет после войны отстучало, а уж попурри в кабаках поют. А солдатские кости еще не перегнили. Вот ты – ученый, лекции читаешь, ты мне скажи: сколько времени кость в земле гниет? Или, скажем, череп? Молчишь, член-соревнователь? Хитрые вы, полужидки, змеи извилистые.
Между тем слепой скрипач выкрикнул очередной куплет:
– По берлинской мостовой кони шли на водопой!
Загрохотал слепой барабанщик, а после музыканты стали петь, задирая головы к лепному потолку:
– Казаки, казаки, едут-едут по Берлину наши казаки!
Когда куплеты кончились, слепой скрипач, сделав шаг вперед, нащупал смычком стул, но опустился на него неловко и обвалился на пол. Швец так хохотал, что сам тоже чуть
