Леонид Леонов - Избранное

— Вы это какие курите? — спросил он с совершенным спокойствием.

Тот сжался под его пристальным взглядом и ещё раз на всякий случай козырнул хозяину строительства.

— Папиросы Пушка курим… — одурело выдохнул он табачный залп.

Увадьев расширенными ноздрями втянул ещё раз щекотный дымок и ясно представил себе дымящееся дуло милицейской папиросы, устремлённое в него и грозящее выпалить забвеньем.

— Сам себя отравляешь… бросай, товарищ, бросай. Я вот уже давно не курю! — …Наверно, убегал он всё-таки от искусительного дымка, потому что по мере приближения к реке шаг его становился ровней и спокойней.

Неизвестная потребность влекла его в эту пору на реку. Прокатанная глянцовитая дорога пересекала спящую под снегом Соть: песок возили и зимой. Две вороны, скрипуче болтая о своих вороньих удачах, спешили на ночлег к скитскому берегу. Увадьев поднялся на мыс и разыскал древнюю скамейку, на которой сидел год назад. Никто не встретился ему по дороге.

Тут, на распутьи рек, всегда с особой силой резвился ветер, и нога легко прощупывала под тонким настом залубеневший травяной покров. Посбив с доски ледяную корку, Увадьев присел на краешек и сидел долго, с руками на коленях, пока не засияли огни Сотьстроя. Через полчаса мокрый снег стал заносить человека, сидящего на скамье. Плечи и колени его побелели, снег таял на его руках; он всё не уходил, а уж свечерело. Колючим, бесстрастным взглядом уставясь в мартовскую мглу, может быть, видел он города, которым предстояло возникнуть на безумных этих пространствах, и в них цветочный ветер играет локонами девочки с знакомым лицом; может быть, всё, что видел он, представлялось ему лишь наивной картинкой из букваря Кати, напечатанного на его бумаге век спустя… Но отсюда всего заметней было, что изменялся лик Соти и люди переменились на ней.

1928–1929

Нашествие

Пьеса в 4-х действиях

Таланов Иван Тихонович, врач

Анна Николаевна, его жена

Фёдор, их сын

Ольга, их дочь

Демидьевна, свой человек в доме

Аниска, внучка её

Колесников, предрайисполкома

Фаюнин Николай Сергеевич, из мертвецов

Кокорышкин Семён Ильич, восходящая звезда

Егоров, Татаров, люди из группы Андрея

Мосальский, бывший русский

Виббель, комендант города

Шпурре, дракон из гестапо

Кунц, адъютант Виббеля

Старик

Мальчик Прокофий

Паренёк в шинелке

Партизаны, офицеры, женщина в мужском пальто, официант, сумасшедший, солдаты конвоя и другие

Действие происходит в маленьком русском городе, в наши дни.

Действие первое

Низенькая комната в старинном каменном доме. Это квартира доктора Таланова, обставленная по моде начала века, когда доктор лишь начинал свою деятельность. Влево двустворчатая дверь в соседние комнаты, с матовыми стеклами до пояса. Простая девичья кровать и туалетный столик, отгороженный ширмой в углу. Уйма фотографий в рамочках, и над всеми главенствует одна — огромный портрет худенького большелобого мальчика в матроске. В широком среднем окне видна черная улица провинциального русского городка с колокольней вдали, на бугре. Сумерки. Анна Николаевна дописывает письмо на краешке стола; на другом его конце Демидьевна собирает обед.

Демидьевна. А ночью тараканы с кухни ушли.

Нетерпеливый жест Анны Николаевны.

От немца бегут. Послушала бы на улице-то.

Анна Николаевна. И всё-то ты в дом тащишь. То подкову битую, то слух поганый.

Стучат в дверь.

Демидьевна. Войди. Кто ещё там ломится?

Кокорышкин (просунув голову). Это я, извиняюсь, Кокорышкин. Нигде Ивана Тихоновича застать не могу.

Анна Николаевна. У него операционный день сегодня. Скоро вернётся. Пройдите, подождите.

Кокорышкин. Ничего, я тут-с.

И дверь закрылась.

Анна Николаевна. Кокорышкин!.. Чудак какой!

Она идёт за ним и приводит его, упирающегося. Это подслеповатый неопределённого возраста человек в пальтишке с чужого плеча.

Кокорышкин. Тогда уж дозвольте не раздеваться, в домашнем виде я. Мне и дела-то — только бумаги подписать.

Демидьевна. Приткнись и не мешай. Письмо Фёдору Ивановичу пишем.

Кокорышкин сел, кашлянул разок и замер с папкой на коленях.

Точно с ума повскакали. Боровков всем домом укатил. Наверху тётка сидит, самовар дёржит. Уезжают люди-то.

Анна Николаевна. Никто никуда не уезжает. Спроси вон Кокорышкина, он всё знает.

Кокорышкин (привстав). Точно. Уезжают-с.

Анна Николаевна. Сейчас звонил Колесников и ничего не сказал. А уж ему-то, как председателю райисполкома, было бы известно.

Кокорышкин. И он уедет-с.

Анна Николаевна. И пускай едут. (Склоняясь над письмом.) И перестань бубнить, Демидьевна.

Демидьевна. Мне бубнить нечего… а вещи закопать, пока земля не задубенела, это всякий скажет. (Кокорышкину.) У Аниски три рубахи исподних забрали. Ленточка сверху лежала, стираная, косу заплетать… и на ту польстились.

Кокорышкин. Это которая же Аниска?

Демидьевна. Внучка даве из Ломтева, от немцев, прибежала. За сорок вёрст пешком маханула. Значит, сладко!

Кокорышкин сочувственно почмокал и снова замер.

Еле чаем отпоила, дрожмя девка дрожит. Сейчас за сахаром послала постоять. Уж такова-то ласкова у меня: всё баушка да баушка… (Анне Николаевне.) Я её на сундучке пристроила. Она и полы нам помоет и постирает что.

Анна Николаевна. Конечно, пускай отдохнёт. (Закончив письмо.) Ломтево! Там Иван Тихонович работу начинал, Федя родился, на каникулы туда приезжал. Как всё обернулось!

Демидьевна. Пиши, пиши, обливай его материнскими слезами. (С сердцем взглянув на портрет мальчика.) Может, хоть открыточку пришлёт!

Анна Николаевна (заклеивая конверт). Последнее! Если и на это не откликнется, бог с ним. (Стеснительно, сквозь полуслёзы.) Извините нас. Мы к вам так привыкли, Кокорышкин.

Кокорышкин. Сердечно понимаю. (С чувством.) Хотя сам по состоянию здоровья детей не имел… однако, в мыслях моих всем владал и, насладясь, простился… (Коснувшись глаз украдкой.) Не встречал я их у вас, Фёдора-то Иваныча.

Анна Николаевна. Он в отъезде… Закрывай окна, Демидьевна, скоро самолёты полетят.

Кокорышкин. И давно они в этой самой… в отъезде?

Анна Николаевна. Три года уже… и восемь дней. Сегодня девятый пошёл.

Демидьевна. Незадачник он у нас.

Анна Николаевна. Он вообще был хилого здоровья. Только нянька его и выходила. А добрый, только горячий очень был… (Поднявшись.) Кажется, Иван Тихонович вернулся.

Демидьевна закрыла окна фанерными щитами и включила свет. С портфелем, в осеннем пальто и простенькой шляпке, вернулась с работы Ольга. Минуту она, щурясь, смотрит на лампу, потом произносит тихо: «Добрый вечер, мама», и проходит за ширму. И вот тревога вошла в дом вместе с движением воздуха и сыростью на её подошвах... Раздевшись, Ольга бездумно стоит, закинув руки к затылку.

Разогреть тебе или отца с обедом подождёшь?

Ольга. Спасибо, я в школе завтракала.

Анна Николаевна (заглянув к ней). Ты чем-то расстроена, Оленька?

Ольга. Нет, тебе показалось. (Достав из портфеля кипу тетрадей.) Устала, а надо ещё вот контрольную просмотреть.

Анна Николаевна. А почему Оленька в глаза не смотрит?

Ольга. Так. Давеча войска мимо школы шли. Молча. Отступление. Ребята сидели присмире-евшие. И сразу как-то пусто стало… даже собаки затихли. (Очень строго.) На фронте плохо, мама.

Анна Николаевна. Когда же… случилось-то?

Ольга. Прошлой ночью. Они ударили танками в обход Пыжовского узла и вышли клином на Медведиху. К Колесникову по дороге забежала: бумаги жгут.