Леонид Леонов - Избранное
— Вы мать Ивана Абрамовича? — догадалась Сузанна.
— Мой… с лица видать! — Она села и стала распутывать головной платок. — Вот, знакомиться пришла. Ну, и место у вас, ни одной бабы, почище монастыря, пра! И поговорить не с кем…
— Нет, тут есть женщины… да и какая ж я баба! — смутилась её набега Сузанна, втайне подозревая, что Варвара пришла неспроста. — Я тоже по мужской отрасли работаю.
— А не брыкайся, из бабьего тела не вылезешь. Да и чего вы, нонешние, ровно бы отрекаетесь своего чина… зазорно, что ли? Грамадный чин, как я смотрю. Мужики машины рожают, а мы самих мужиков.
— Ну, я думаю несколько по-другому, — улыбнулась Сузанна. — Вам ничего, если я работать буду и говорить?..
— Работай, а я посмотрю. Мешаю, так уйду: скажи!
— Нет, сидите, я рада… Вы курите?
— До этого не дожила. Ты зови меня просто мамашей. Меня с двадцати годов всё мамашей кличут, привыкла!
В агатовой ступке Сузанна растолкла несколько кусков золотистого кристаллического камня и, высыпав в колбу, наливала туда желтоватую смесь кислот. Через минуту, когда обняло колбу синее пламя спиртовки, ноздри Варвары задвигались: окись азота защекотала ей дыхание: она кашлянула и укрощённо опустила глаза.
— Видите, нам нужен будет серный колчедан… много колчедана. А тут, всего в двухстах километрах, оказались целые залежи его. Надо исследовать содержание серы, продуктов, мешающих производству — селена и мышьяка, в процентах…
— Много ли выходит процентов-то? — с внезапной робостью спросила Варвара.
Сузанна мельком взглянула на неё и удивилась её чрезвычайному сходству с сыном:
— Вы про серу?.. мне думается, что процентов сорок шесть. А вы почему спросили?
Варвара испугалась:
— Нет, ты, девушка, не спрашивай… у меня мозги тугие. Гляди, гляди, закипело у тебя!
Неожиданный охватил Варвару страх: Сузанна нравилась ей… куда было тягаться с нею бедной Наталье! Ей пришлась по нраву уверенная самостоятельность будущей невестки, холодное спокойствие её лица и даже та смелость, с какой она обращалась с этими хрупкими и не знакомыми Варваре предметами. Теперь она одобряла выбор сына и терялась от мучительного, уже физического недоверия к Сузанне. Вытяжной шкаф не всасывал всего количества газа; Варвара задыхалась и всё же не отступала от своей роли свахи и искательницы сыновнего счастья.
— Одна живёшь-то?
— Одна… да.
— А обед сумеешь сварить?
— Сумею, пожалуй… — Сузанна деланно засмеялась; подозрения оправдывались. — Ну, что же мне показать бы вам? — Ей хотелось свести беседу на вещи, не обязывающие к откровенностям. — Хотите взглянуть в микроскоп? Это занятно, кто не видел. Вот, идите сюда, я положила волокно от тряпки, видите? Смотрите теперь!
Варвара медленно, точно пугаясь обилия стекла, подошла к столу и нерешительно склонилась над окуляром.
— Сюда, что ль?
— Да сюда… нет, вы ближе, ближе подойдите… — Она покрутила кремальерку, привычно устанавливая на фокус. — Видите теперь?
— Не видать, — глухо призналась Варвара.
— Да нет же, вы не так. Вы закройте левый глаз, а смотрите правым. Видите, вроде мохнатого бревна?.. это и есть волоконца.
— Всё одно не видать!
Сузанна растерялась:
— Ну, как же тогда… погодите я вам послабее поставлю объектив.
— Не надо, уроню я твою машину… — сдавленно отказалась Варвара и пятилась до самой своей табуретки.
Лицо её покрылось испариной; ей стало жарко и обидно, что её, огромную и сильную, мать большевика, заставляют поглядывать в щёлочку за ниткой, которой, может быть, ещё и нет на деле. Неудача ущемила её самолюбие, — положительно она близка была к подозренью, что и давешний газ и затея с микроскопом — только грубые тычки, которыми хотят поставить её на подобающее место. Ей стало жалко самоё себя, но она взглянула в смущённое лицо Сузанны и задержала обидное слово, готовое сорваться с уст. Теперь она вовсе не знала, как приступить к замышленному предприятию. На беду зазвонил телефон, и, когда посреди бегучего, непонятного чужому уху шепотка прорвалось вразумительное слово милый, Варвара ревниво насторожилась, словно у ней отнимали принадлежавшее ей одной.
— Братан, что ли?..
Сузанна вспыхнула, а Варвара так и впилась в неё просительным взглядом:
— Нет. Как это говорится… жених. То есть, я женюсь!
— Замуж, значит, выходишь? — покровительственно и холодно поправила Варвара.
— Нет, женюсь. Я сама предложила ему, а не он. Значит, я и женюсь…
Некоторое время слышно было только шепелявое лопотанье пламени. Сузанна отставила горелку; смесь в колбе выпарилась досуха и обратилась в серебристый порошок. Варвара сидела неподвижно, как оскорблённая гора; багровая горечь стала приливать к её лицу, — в эту минуту сын был неотделимой частью её самой. «Ваня-то для тебя жену бросил!» — хотелось ей крикнуть этой, не заслуживавшей такой жертвы, и она вздрогнула, заставляя себя молчать.
— Непьющий сам-то? — спросила она потом. — Смотри, всю одежонку на барахолку перетащит!
— Да нет, этого не замечала…
С лестницы Варвара спускалась бегом, как будто Увадьев мог застигнуть её посреди такого срама. Негодование подхлестнуло её неутолимую ярость; по мере того как старела, в ней всё больше пробуждалась мать. Теперь хотелось бы ей потрогать того невероятного удальца, на которого можно было променять её Ивана; уж она-то разыскала бы на нём старыми своими глазами такие пороки, каких не усмотрели молодые. «Наверно, этакой хухлик в пенснях. Они, такие-то, пенснястых любят…» Вторая мысль была злее: «Своё к своему котится. Не там искали! Что ей в Иване… он и обнять-то толком не сумеет, по-благородному, чтоб и щекотно, и заманчиво, и кружева не помять!» Третья вгоняла в крайнее неистовство: «Рыжая… у нас таких в роду не бывало. И щенята все рыжие, в мать, пойдут. Вся природа увадьевская окрасится!» Дома она металась, переставляла вещи, давая выход своему гневному негодованью, пока, наконец, не разбила новенькой тарелки. Вид черепков, разлетевшихся по полу, не образумил её; не имея другого под рукой, она схватила свою перину и принялась жечь её в печке. Кудрявое, барашковое пламя пробежало по слежавшемуся пуху и затихло. Тогда Варвара подкинула щепы, нанесла соломенного хлама со двора, и вот трескучим жаром обдало её лицо и руки. Вместе с периной сгорало её прошлое, вся её углом выдавшаяся судьба, горел муж, горел нэпман Пётр Ильич, горели долголетние скитанья по нужде… всё горело, а Варвара, подбоченясь, стояла у шестка и злорадно взирала на своё обширное душевное пожарище. По посёлку шёл густой чад жжёного пера, и дежурному пожарнику мерещилось, будто где-то в поле, за посёлком, палят огромную, на все три тысячи сотьстроевских ртов, курицу. Когда враг обратился в горку хрусткого вонючего пепла, Варвара выгребла его на двор, закрыла заслонку и села, сама не зная, с самкой какого зверя сравнить себя. До самого прихода сына она высидела в неподвижности.
За обедом она ухаживала за ним, почти заискивала. Сын спросил:
— Напроказила чего-нибудь?
— Тарелку разбухала. Больно некрепкие нонче делают. Разорила тебя на полтинничек.
— Ладно, за тобой будет, — усмехнулся сын.
С утра не оставляло его благодушное, поскольку это было ему доступно, настроение; драка с плывунами обещала закончиться успешно. Четвёртый, шестидюймовый насос, работая с вечера, помог углубиться сразу на целый метр. Теперь Увадьев мог спокойно пробиваться вперёд; с тылу его защищали Жеглов и мать.
— Вань… — запинаясь, позвала она минутой позже.
— Слушаю, — оторвался он от газеты.
— Вань, ты в этот… ну, в микроскоп глядел?
— Чего-о? — Он даже отложил газету. — В микроскоп? Доводилось.
— А смотрел… волоконце-то ихнее смотрел аль нет?
— Смотрел, ну?.. зачем тебе?
— Может, нашим-то глазам и вовек того не увидеть, что ихние видят? Она, поди, с детства в него глядела, навыкла…
— Кто это?
— Да инженерша-то твоя!
— Где ты её видала?
— Где!.. а на улице. Увидала она меня, узнала, повела чай пить…
Увадьев нахмурился:
— Не путай, Варвара.
— Истинный бог!.. приветливая бабочка. Кушай, говорит, мармелад, а меня от мармеладу-то, сам знаешь, с души воротит. Уж я вертелась-вертелась… Ну, не хошь, говорит, мармеладу, садись в микроскоп глядеть!.. Да пусти ты меня, Ванька, чего за плечи держишь. Не держи, всё равно сбегу! Думаешь, посадил за стол, щами накормил да и владай Варварой?
— Никуда ты, мать, не сбежишь: поздно тебе. Поздно, попадали твои яблочки…
— А не дразнись: сбегу! — И опять было приятно сыну глядеть на неё, как на огромный мешок, полный спелого и звучного зерна. «Эх, сколько ещё в тебе, мать, нерождённых большевиков!» — Я и босая от тебя уйду!
