Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Варя схватила браунинг, подняла его и стала целить в грудь Сомову.

– В грудь не надо. Только раните. Цельте в лоб. Не бойтесь, не бойтесь, разворотит только затылок, вас не испачкает.

Вечность прошла. Варя выронила браунинг: не выдержала она взгляда Сомова, усталого, доброго, умного, не выдержала она, ткнулась лицом в грудь, заплакала, повторяя:

– Скоты, какие же вы все скоты… не ведаете, что творите, скоты…

Баурих выскочил из-за занавески с водой и полотенцем. Застыл, пораженный.

– Тсс, – сказал ему Сомов. – Тсс, я объясню все позже.

ШТАБ УНГЕРНА. Унгерн расхаживает по кабинету, говорит:

– Надо полагать, что знамена, под которыми идет быдло, только потому и остаются знаменами, что лозунги на них можно писать каждый год новые. Видимо, никто из вас не сомневался в том, что мои объяснения в любви здешнему племени есть не что иное, как высшее проявление жертвенной любви к России, к ее великому вождю, к ее растоптанной вере, к ее одураченному народу. Эрго, любыми средствами надо убрать Сухэ Батора – террористическими или мирными, но убрать.

Ванданов сказал:

– Он ходит без охраны… Убрать его я берусь в неделю.

Унгерн обвел взглядом собравшихся здесь.

– Какие будут мнения?

– Поколения довольно точно реагируют на безвинно пролитую кровь, – сказал Сомов. – Зачем же нам ставить в нелепое положение человека, который взял на себя великое бремя искупительного антибольшевистского похода? – Сомов кивнул на Унгерна. – Не целесообразнее ли попробовать мирный путь: пригласить Сухэ Батора сюда, посулив ему должность в императорском правительстве?

– Вообще-то парижанин прав, – сказал Унгерн. – Кровь – это очищение. Но здесь необходим точный лекарь. Давайте попробуем. Кого мы можем послать к нему?

– Есть один человек, который может выполнить это поручение, – сказал Сомов, – Мунго.

Ванданов кивнул.

– Да, – согласился он, – этот пройдет.

Вскочив из-за стола, Унгерн снова забегал по кабинету, внезапно, толчком, остановился возле стола:

– Все это хорошо, но мне дорог каждый час, каждый день. Монголия – бушующее море, утонуть в нем ничего не стоит, сгинуть – тоже, а мне – жди?!

– Я его доведу до красных кордонов, – предложил Сомов. – Тогда мы, во всяком случае, будем уверены, что он у красных, и его невозвращение будет означать для нас сигнал к действию здесь в том аспекте, который предлагал наш друг Ванданов.

Снова забегал по кабинету Унгерн, потом остановился над Сомовым, взял его за уши, приблизил его лицо, спросил:

– Сколько времени ждать?

– Пять дней терпит? – спросил тот.

– Семь, – ответил Унгерн, – семь, парижанин. Я за это время в Харбин съезжу. В Харбине все обговорим. К этому времени здесь должна быть полная ясность: на кого ставим, кого в заклание – Сухэ или Максаржава. Все ясно, господа?

КВАРТИРА СОМОВА. Сейчас здесь Сомов и Варенька. Сомов собирает походные вещи, а Варя медленно разбрасывает на ломберном столике карты. Улыбается чему-то, мешает карты, отбрасывает их в сторону. Льет кофейную гущу на стенку чашки, подносит чашку к глазам, тихо говорит:

– Хотите, я вам все расскажу про ваше будущее?

– Хочу.

– Вы принесете много зла людям, потому что вы добрый сердцем, но жестокий мыслью, видите, какие резкие углы сопутствуют вашей линии? А внутри они мягкие – это ваше сердце. Самое ужасное, когда добрые люди несут зло в себе… Вы еще никогда не любили, – она быстро, затаенно взглянула на Сомова, – но вы еще полюбите – неожиданно для вас и очень обреченно.

Сомов, усмехаясь, продолжал собирать вещи.

– Чтобы мои слова о вашем будущем были во всем верны, я должна знать хоть что-нибудь о вашем прошлом.

Сомов покачал головой, сказал:

– Через час после того, как я уеду, за вами придет доктор. В семь часов вас ждут у датского консула, там будет барон, вам надлежит быть обворожительной.

– Хотите подложить меня Унгерну?

Сомов даже споткнулся. Оборотившись, сказал:

– Должен оказать вам, что бестактность – это первейшее проявление душевного заболевания. А мы так с вами не уговаривались.

– Любимый муж, лубянский сатрап в обличье Сомова. Хотя хрен не слаще редьки. Не мучайтесь запонкой, я ее вдену вам, идите сюда. Не бойтесь – я не стану вас обольщать, ну, сядьте, мне же неудобно. Вот так, – сказала она, вдев ему запонку в манжетку. – После тех офицеров, которые прошли через мою кровать, вы меня как-то ужасно угнетаете своей благопристойностью. Это как пытка: вы заставляете меня быть самой же себе отвратительной.

Сомов как-то неожиданно мягко улыбнулся и оказал:

– Наверное, это ужасно, когда для человека революция становится бранным словом, я не зову вас прощать кому бы то ни было ваше горе, я просто хочу, чтобы вы поняли, все поняли. – Он замолчал, потом снова усмехнулся. – Объяснить не умею, ужасно! А что касаемо моего прошлого, так оно не суть важно.

Варенька сидела за столом и смотрела на Сомова громадными глазами, и взгляд её сейчас был совсем иным – так еще она на Сомова никогда не смотрела. А потом опасливо протянула руку и дотронулась до пальцев Сомова и смутилась вдруг, отодвинулась в тень, запахнулась шалью, и Сомов смутился, отошел в темный угол – только свет папиросы освещал его лицо и сощуренные, тревожные глаза.

В комнату входит Мунго, одетый по-походному.

Сомов целует паре руку. Мунго подхватывает его баул, и они вместе выходят. Слышен за окном топот копыт. Варя подходит к столику, берет карты, выбрасывает их из колоды. Все черные ложатся – пики, трефы. Она подходит к окну и долго смотрит в темноту, ничего не видно, только собаки лают.

Сомов и Мунго едут по равнине. Чуть поодаль – три стражника из унгерновской охраны.

– Ты зря на меня сердишься, Мунго. В Урге Даримы нет, она на севере. На север просто так не попадешь, там кордоны. Мне сдается, что тот офицер интернирован красными… Сдался в плен русским. Самому, по своей воле, туда не пробиться. С посланием от императора ты войдешь туда как хозяин.

Мунго прерывисто вздохнул:

– Я иногда себя бить по голове начинаю, когда верить перестаю. Бью, бью себя кулаками – тогда проходит.

– Когда кончится война, тебе, знаешь что нужно будет делать? Читать учиться.

– Зачем? От книжек люди лысеют, зубы шатаются.

Едут по степи два всадника. Громадная луна висит в небе, и необозримая тишина кругом.

Сомов и Мунго подъехали к юрте того самого старика, у