Мой дорогой Густав. Пьеса в двух действиях с эпилогом - Андрей Владимирович Поцелуев
Густав обращается к натурщице.
ГУСТАВ. Я закончил, Берта. Можешь идти домой.
Берта накидывает тунику, кокетливо смотрит на мужчин и уходит.
Но так захотел заказчик, он утверждал эскизы.
Густав перестаёт работать и садится на кушетку. Феликс остаётся стоять у картины.
ФЕЛИКС. Заказчик Фердинанд Блох-Бауэр?
ГУСТАВ. Да.
ФЕЛИКС. Выглядит болезненно. Ты её изобразил уставшую от собственной респектабельности.
ГУСТАВ. Да, Адель больна, часто страдает от головной боли, бесконечно курит, очень худая, нервная. За эти годы я её хорошо изучил. Мне кажется, что она в вечных поисках умственного возбуждения.
ФЕЛИКС (продолжая рассматривать картину). Золотое кресло, оно буквально сливается с ней. Крайне абстрактно, за исключением лица и рук.
ГУСТАВ. Это влияние византийского искусства и мозаик Равенны.
ФЕЛИКС. А зачем этот ореол вокруг головы, почти до плеч.
ГУСТАВ. Это своего рода нимб, и он служит только для того, чтобы подчеркнуть голову, отделить её от заднего плана.
ФЕЛИКС. Лучше бы ты написал её с обнажённой грудью, как портрет Юдифь.
ГУСТАВ. Фердинанд бы не разрешил рисовать её с обнажённой грудью. Хотя для меня она, возможно, её бы обнажила.
Феликс отходит от картины и садится на кушетку к Густаву.
ФЕЛИКС. Может быть, тебе поменять свой стиль и отказаться от золота?
ГУСТАВ. Я-то могу. А что потом? Пройдёт два-три года, и появятся новые направления в живописи. Сейчас всё так быстро меняется. Я же не могу всё время приспосабливаться. Когда-нибудь о ценности искусства будут судить по трудности его создания. Я Климт, такой, как есть, таким и останусь. Надо быть верным себе, своему стилю. Я просто Климт.
ФЕЛИКС. Подожди немного, и венцы будут называть тебя «наш Климт». Истинный новатор опережает своё время как минимум на полвека.
ГУСТАВ. Сомневаюсь, венцы любят только мёртвых художников. Когда венцы начнут называть меня «наш Климт», это верный сигнал моей смерти как художника. Получается, что я больше не провоцирую, не шокирую, не вызываю разных мнений.
ФЕЛИКС. Будем утешать себя тем, что после кончины художника цены на его картины неминуемо взлетят вверх.
ГУСТАВ. Вот это точно. Выпьешь?
ФЕЛИКС. Охотно.
Густав идёт к шкафу и достаёт оттуда бутылку вина. Он наливает вино в два бокала и один передаёт Феликсу. Его настроение улучшилось.
ГУСТАВ. Знаешь, что интересно. Каждое воскресенье мы проводим для рабочих экскурсии в Сецессионе. Цена на входной билет снижена в три раза, плюс каждый получает бесплатный каталог. Но рабочие всё равно не приходят. Пролетариат не интересуется современным искусством.
ФЕЛИКС. И их можно понять. У рабочего всего один выходной в неделю — в воскресенье. И куда он пойдёт? Естественно, в трактир, а не в выставочный зал.
ГУСТАВ. Обидно. Моя теория преобразования общества через искусство терпит крах. Что ты сейчас пишешь?
ФЕЛИКС. Роман. Но идёт тяжело.
ГУСТАВ. Как называется?
ФЕЛИКС. «Жозефина Мутценбахер». История жизни венской проститутки, рассказанная ей самой.
ГУСТАВ. Ну, ты мог бы посоветоваться со мной. Я мог бы дать тебе несколько идей, которые обеспечили бы более глубокое погружение в материал.
ФЕЛИКС. Вообще, я хочу написать детскую книжку. Про оленёнка. Я даже имя ему уже придумал. Бэмби.
ГУСТАВ. Ты шарахаешься из стороны в сторону. Проститутки, оленята…
ФЕЛИКС. А у меня творческий кризис. Я сам не знаю, о чём писать. Нет ничего такого, о чём я хочу поведать своим читателям.
ГУСТАВ. После всего, что ты видел и пережил?
ФЕЛИКС. Именно после всего, что я видел и пережил, я сейчас не могу ни о чём писать. Не надо путать жизненный опыт с писательским мастерством.
Писатели не могут постоянно творить что-то великое. Иначе будешь всю жизнь корпеть над одной книгой.
ГУСТАВ. Ты, как писатель, должен учить людей доброте, состраданию, уважать людей, сомневаться, глубоко переживать, вести себя достойно, смеяться, наконец.
ФЕЛИКС. Я, пожалуй, объявлю забастовку и пока не буду ничего писать.
ГУСТАВ. Вот здесь я тебя не поддерживаю. Разве писатель может объявить забастовку? Это всё равно, что будут бастовать пожарные или полиция. Если ты уж стал писателем, значит, взял на себя священную обязанность творить красоту, нести свет и утешение людям. Как писатель, ты должен давать людям такое удовольствие, как чтение.
ФЕЛИКС. Все великие произведения о том, как тошно быть человеком. Может, у меня нет таланта?
ГУСТАВ. Перестань, у тебя просто депрессия. Нельзя стать хорошим писателем, не испытывая депрессий. Самый тяжёлый период в жизни может потом стать самым продуктивным в плане творчества. У писателя огромное преимущество перед другими людьми. Когда он глубоко несчастен, терзается, мучается, он может всё это выложить на бумагу, и это даёт облегчение и утешение.
ФЕЛИКС. Ты не поверишь, но я иногда даже подумывал о самоубийстве.
ГУСТАВ. Хочу тебя успокоить. История литературы не знает случая, чтобы писатель совершил самоубийство, не закончив своё произведение. Заканчивай про проститутку и пиши про оленёнка.
ФЕЛИКС. Я вообще тебе завидую. Я бы написал любую дрянь, лишь бы мне заплатили за это. Мне кажется, что написать картину гораздо легче, чем роман.
ГУСТАВ. Не скажи. Смотря какую картину. Портрет Адель этому подтверждение.
ФЕЛИКС. Как, кстати, твои с ней отношения?
ГУСТАВ. Увы, романтика недолговечна. Она ужасно томная, самодовольная, но элегантная. И, самое главное, она очень хочет быть эмансипированной женщиной. Она считает, что женщина должна иметь равные права с мужчиной.
ФЕЛИКС. Ну это она чересчур. Общество к этому не готово. Да и зачем?
ГУСТАВ. Я тоже так считаю. Ты же знаешь, что она из очень богатой семьи. Стоит только взглянуть на неё, и становится понятно, в какой семье и обстановке она выросла. Фердинанд старше Адель на семнадцать лет. Когда они с Фердинандом поженились, ему было тридцать пять, а ей восемнадцать. Брак чисто по расчёту. Они решили взять общую фамилию Блох-Бауэр. Бог не даёт им детей. Они уважаемые члены венского общества, и у них общий интерес к искусству.
ФЕЛИКС. Ты с ней спал?
ГУСТАВ (после небольшой паузы). Я обладал ею. Напряжение спало, и я утратил к ней интерес. Это как охота: загнал, завоевал, а потом отпустил. Жертва становится опасной для моей свободы. Она мне надоела.
ФЕЛИКС. Ты любишь только Эмилию? Или вообще никого не любишь?
ГУСТАВ (задумчиво). Пожалуй, я люблю Эмилию. Она не ведает тоски и уныния. Эмилия Флеге особенная. И дело не в её красоте, а в характере. Она решительная, независимая и нежная одновременно. Наши отношения построены на глубоком, тончайшем сходстве. Да, я её люблю.
ФЕЛИКС. А она тебя?
