Георгий Полонский - Роль в сказке для взрослых или "Таланты и Полковники"
А художник работал, не беспокоя ее больше неподвижностью своих красных глаз… вторым смыслом своих медленных слов… И она их забыла.
- Приехали, сеньор. Улица Серебряных дел мастеров, - объявил таксист. Филипп сказал "Да-да", но продолжал сидеть в оцепенении.
- Что с вами? - тронула его за плечо Инфанта. - Платить думаете? Потому что у меня никаких денег нет…
- Да-да, - повторил он и, рассчитываясь, произнес каким-то новым для него, плохим голосом:
- Слушайте… а вам-то зачем сюда? Вы рассказали мне и сами уже все поняли. Поняли? Так возвращайтесь. У вас никаких вопросов не осталось к художнику!
И он вышел с огромной, но тощей папкой, а Инфанте даже не подал руки, чтобы помочь вылезти. Потом таксист уехал.
- Почему вы так разговариваете со мной? - она забежала вперед и не дала Филиппу идти, но вид у нее был жалкий.
- Не-ет… соль в том, что вы уже тогда его поняли! Вы не могли не почувствовать… Но уж очень не хотелось в это вдаваться! Неуютно, не правда ли, от мысли, что мальчика 19-ти лет убили!
- Нет!!!
- Да, сеньорита, да!
- Я ничего не знаю! Я не убивала никого! - крикнула она, и от нее шарахнулась пожилая женщина на тротуаре.
Отсюда Филипп искал взглядом окна мастерской Рикардо в старом доме напротив. А девочка не отходила ни на шаг, непроизвольно гримасничая ртом, чтобы не разреветься.
- Пойдемте… я хорошо с ним поговорю! В смысле - ничего ему не сделаю… Если так оно и есть… тогда, значит, просто в голове у него помутилось от горя, да? Но хотя бы подписал, что скорпион - это не я… я-то при чем?
- Вы - в стороне, да, - тихо сказал он. - Вы только хотите запечатлеть себя в искусстве… в различных искусствах.
- А это нельзя?!
- Вы только кушаете сладости и запиваете их "Слезой Спасителя"… Пожалуйста, возвращайтесь к капралу или домой. К Рикардо я пойду один.
- Нет! Нет! Послушайте… Ну откуда мне знать, что у нас могут мальчишку, сопляка, приговорить к… Я может быть, вообще против этого! Я - за отмену смертной казни! Вот завтра же соберу газетчиков и заявлю официально! Ну подумайте сами, сеньор Филипп, кто-то хватает кого-то, сажает, убивает - потом виновата я! Мне утром Клара, повариха, кинулась в ноги: у нее забрали племянника! Не здесь, в провинции… Как же я заступлюсь-то за всех?! Почему у всех какие-то преступные родственники?!
Он замотал головой, провел рукой по лицу, крепко вдавливая пальцы в кожу, так что остался след:
- Вероятно, в вашем Лицее это объясняется как-то. В тех курсах, которые нелюбопытны вам… Ну идти так идти. Хотя и страшно.
24.
Дверь была нараспашку. На лестнице молча курили четверо: трое бородачей и женщина в черном. Этим курением они были заняты как делом. Они чуть кивнули, когда Филипп произнес "здравствуйте", и посторонились, чтобы он и хипповая девочка могли войти.
Здесь она скоро потеряла его из виду. Квартира была большая, мастерская, с которой ее соединял коридор, - и того просторнее, людей тут и там собралось пугающе много. Почти никто не разговаривал… это подавляло больше всего, а если и говорили, то вполголоса и отрывистыми репликами. Она себя чувствовала здесь не просто чужой, но иностранкой, и хорошо было лишь то, что никто не обращал особого внимания на нее. Впрочем, впечатление иностранности, инопланетности шло еще и от этого: где, в каком другом месте, осталось бы незамеченным ее появление?
Если чей-то не в меру проницательный взгляд и обращался на нее, то это, наверное, из-за одежды, и тогда можно было тихонько уйти в другую комнату… Но куда уйти от специфического запаха людского горя? Он был всюду, им дышали и его же выдыхали здесь, он и на зрение действовал наподобие галлюциногенного порошка: слишком многое казалось странным, напоминало тягостный эпизод из фильма Луиса Бунюэля… Все жалюзи опущены, немногие горящие бра сохраняли сумрак зачем-то.
А разговоры? Когда она стала свидетельницей одного, вполне вроде бы связного, то все равно не поняла в нем и половины:
- Фамильный склеп - это частная собственность, и они не могут…
- "Они не могут"! Это мне нравится! Кто им помешает? Мораль? Религия? Закон?
- Да здравый смысл просто-напросто.
- Что-что? Ну это совсем нечто книжное. Не ожидал от тебя! Да над этим они надругались раньше всего… он первый пациент Желтого дома, твой здравый смысл!
- О чем спорим, дорогие мои? Предписание уже выдано: за кладбищенской оградой.
- Ах, негодяи!
- Но это церковное предписание…
- А среди пастырей, прости господи, нет негодяев? Или слабых и покорных негодяям во всем?
- Говорят, будет еще одно предписание, общее: там же, за оградой, погребать всех, кто при жизни имел амулет "кобры"…
- Ну, лично я не буду в обиде, меня такое общество устраивает! Я и не прячу никогда эту бляху, вот Габриэлла подтвердит! - сказал в полный голос, в отличие от всех предыдущих, человек, который, похоже, и впрямь хвалился своим прискорбным амулетом.
- Рубен, не так зычно, - упрекнул его товарищ.
- Нет, я хочу, чтоб и ты вытащил свою бляху… давай, не стесняйся! И ты, Инес, тоже! И вы, сеньор! Хотя нет, если у вас не "кобра", не надо… Но я уверен, что в этом доме, в этот черный день, семеро из любого десятка - "кобры". Так считайте, что Рикардо учинил нам смотр такой… поверку… торжественное построение! Тех, кого отпели при жизни, а после смерти отпевать не хотят!
Можно было предположить, что на него зашикают, но красивая сорокалетняя женщина первой отвернулась, чтобы расстегнуть кофточку…
- Легион надежности, - сказала другая, - обожает помогать девушкам доставать из-под кофточек амулеты! - и она спокойно вытащила из-под лифа платья все то же отличие.
- Ну как же: чем скотоподобнее, тем надежнее, - объяснил Рубен.
Когда и еще пятеро мужчин оказались "кобрами", когда стали входить новые с вопросом, не здесь ли "гражданский стриптиз", и с мрачным бахвальством все они предъявляли то, чем государство и папа Инфанты рассчитывали их унизить, - она в страхе покинула эту комнату.
В коридоре она услышала, как где-то страшно зарыдал высокий голос, а потом затих, будто сломался. Там, в отдаленье появился Филипп, почему-то с кувшином, она кинулась за ним в кухню.
…Он пил прямо из кувшина, кадык у него вздрагивал, вода текла на рубашку. Когда заметил Инфанту, оторвался и спросил:
- Вы еще здесь? Ну что?… Прощенья просите у своего художника? И как, по-вашему, - он склонен простить?
- Во-первых, не смейте меня бросать одну! - потребовала она. - А во-вторых, где он… художник?
- Так вы еще не были…
- Говорю вам, я потерялась тут! А вы оба пропали…
- "Оба"… - повторил зачем-то Филипп. - Неплохо сказано. Так вам угодно видеть его?
- А ему угодно видеть меня? - парировала она.
- Это трудно выяснить… - он оглядел ее всю, вздохнул и пообещал: - сейчас вернусь, подождите. - Перед тем, как уйти, он опять наполнил кувшин.
Она видела, как в коридоре он передал этот кувшин носатой черной старухе и о чем-то попросил ее. Та кивнула, и скоро Инфанте было подано черное пончо, которое вынесла старуха. Пришлось надеть; все это было тягостно, она себя ощущала актрисой в сценарии, которого не понимает, а расспрашивать постановщика - звался ли он Филиппом или Луисом Бунюэлем - запрещали правила игры.
- Молись, девочка, - сказал сзади голос этого режиссера. - Молись как следует! За них и за себя.
И перед ней открыли новую дверь.
Ногами к ней лежал в гробу Рикардо Делано на столе. В головах горела свеча. На другом столе, рядышком, - над маленькой серой вазочкой возвышалась незастекленная фотография мальчика. Мальчик был в очках и в белой рубашке, он доверчиво улыбался прямо ей, Инфанте. Пламя свечи почти лизало эту белую рубашку… хотелось отодвинуть свечу. Мальчик прощал все с порога, - такое у него было лицо. Но то была фотография… А лицо пятидесятилетнего Рикардо Делано не собиралось прощать ничего, - смерть запечатлела его суровым, и это его выражение не дало Инфанте сил хотя бы на шаг приблизиться к гробу…
Притягивало лицо мальчика! Хотелось отодвинуть свечу и заодно убрать эту вовсе не красивую, пыльного цвета вазочку, в которой и цветов-то не было, цветы лежали около… Когда же до нее дошло, что в этой вазочке мальчик помещался весь, то все стало расплываться, гроб вздумал принимать вертикальное положение…
Оцепеневшие от безмерной своей печали, люди - их стояло здесь десятка полтора - обернулись на глухой стук: это упала девочка, никому из них не известная.
25.
Один из бородачей, остававшийся бессловесным до той минуты, смотрел на магнитофончик. И все другие, кто был в комнате, смотрели на него неотрывно. Бородач заговорил:
- На каждую кассету надо смотреть как на последнюю, не попавшую к ним в руки. И сделать из нее три… десять… кто сколько сможет. Чтобы последней в принципе не могло быть! Убили за нее парня… А Рикардо не захотел без него жить. Так вот, чтобы их Голгофа была не напрасна… голос Гаспара Делано должен звучать…
