Хулия Наварро - Стреляй, я уже мертв
— Но почему? — не отставал Изекииль.
Мириам постаралась объяснить ему как можно понятнее, но Изекииль все равно никак не мог взять в толк, за что же их не любят, и в конце концов совершенно ошеломил всех неожиданным высказыванием:
— Тогда, наверное, нам нужно перестать быть евреями — тогда нас везде полюбят и не будут больше ниоткуда выгонять.
Самуэль обнял Изекииля. В эту минуту он словно увидел самого себя — много лет назад, когда он спорил с отцом, не желая быть евреем и стремясь любой ценой смыть это клеймо, делающее их отверженными.
Они уже довольно долго бродили по городу; дети выглядели усталыми, и Самуэль решил сбавить шаг.
Наконец, они достигли Пласа-дель-Конде, а там уже было рукой подать до того места, где стоял дом, в котором когда-то жили предки Мириам. Самуэль крепче сжал руку жены и потянул ее в сторону старой дубовой двери, украшенной узором из черных, как ночь, гвоздей. Он чувствовал, как дрожит рука Мириам, и по-настоящему расстрогался, увидев слезы на ее глазах.
— Мама, почему ты плачешь? — спросил Изекииль. — Или ты боишься, что нас отсюда выгонят, потому что мы евреи?
Он еще не мог успокоиться после того, как узнал, сколько неприятностей может доставить тот факт, что он — еврей.
Мириам долго и неподвижно стояла перед дверью, поглаживая рукой старое полированное дерево. Самуэль велел детям отступить на шаг, чтобы дать возможность их матери хотя бы на несколько минут остаться наедине со своими предками.
Изекииль и Далида беспрекословно послушались, каким-то чутьем догадавшись, что этот момент был для их матери особенным.
Наконец, она повернулась и молча обняла их.
— Давай постучим? — предложил Самуэль.
— Нет-нет, — поспешила ответить она, не на шутку напуганная подобной смелостью.
Но, несмотря на ее возражения, Самуэль несколько раз ударил в дверь молотком. Через несколько секунд дверь открылась. На пороге стоял пожилой мужчина, во все глаза разглядывая незнакомцев и недоумевая, кто бы это мог быть. Самуэль, недолго думая, принялся рассказывать, что в этом доме когда-то жили предки его жены, что в ее семье до сих пор помнят этот адрес и хранят ключ от этой самой двери, передавая его из поколение в поколение, как священную реликвию. Затем он добавил, что им ничего не нужно от нынешних хозяев этого дома, только взглянуть на это место, прежние владельцы вынуждены были покинуть в тот горестный день, когда им пришлось бежать из страны, чтобы найти приют на чужбине.
Он говорил совершенно свободно, почти не запинаясь, и вдруг до него дошло, что он говорит по-французски. Он подумал, что едва ли хозяин дома его понимает — как, впрочем, не понял бы, если бы Самуэль заговорил по-английски. Однако, к величайшему его удивлению, старик ответил на смеси испанского и французского.
Хозяин радушно пригласил их войти, проведя в старую и холодную гостиную с огромным камином, выложенным из камня.
— Меня зовут Хосе Гомес, — представился он. В его усталых глазах светилось любопытство.
Самуэль в ответ назвал себя, а затем представил Мириам и детей. Далида очень вежливо протянула руку старику, а маленький Изекииль спрятался от незнакомца за спиной матери.
— Пойду позову жену, — сказал хозяин и вышел из гостиной.
— Как ты мог? — упрекнула Мириам Самуэля, как только они остались одни.
— Разве ты не хотела увидеть дом своих предков? — ответил муж. — Так вот, мы здесь. Это добрый человек, и я думаю, он вовсе не против, что мы захотели посмотреть дом.
Они замолчали, когда в гостиную легким шагом вошла женщина столь же преклонных лет, как и человек, пригласивший их войти. Женщина улыбнулась, и Мириам сразу успокоилась.
— Это моя жена Мария, — представил ее муж.
— Так значит, вы — из семьи Эспиноса, — воскликнула Мария. — Они владели этим домом до своего отъезда. Мои предки тоже были евреями, но они согласились принять крещение и, хотя на их долю тоже выпали великие страдания, все же смогли остаться. Некоторых сожгли на костре: инквизиция так и не поверила, что они полностью отреклись от прежней веры.
Мириам поразилась, что эта женщина говорит о том, что происходило пять столетий назад, словно это было вчера.
— Так кто же из вас двоих из семьи Эспиноса? — спросила Мария.
Самуэль жестом указал на Мириам.
— Так значит, это ты — Эспиноса... — протянула старуха. — А знаешь, мы ведь с тобой тезки. Мое имя, Мария — это испанская версия имени Мириам. Ты, наверное, хочешь узнать, как нам достался этот дом? Я расскажу тебе — так, как рассказывал мне дед, а тому — его дед. Видишь ли, изгнанные евреи всегда мечтали вернуться, но в планы испанских королей это не входило. Так что имущество бежавших евреев передали в руки дворян. Но со временем некоторые из новообращенных смогли выкупить имущество своих друзей и соседей. Мои предки были толмачами при толедском дворе. Это были образованные люди, которые оказались весьма полезными кастильским королям. Я знаю, что моя семья выкупила этот дом еще в семнадцатом веке и на протяжении последних столетий жила здесь. Как видишь, этот дом полон воспоминаний, воспоминаний о предках Эспиноса и о наших собственных предках.
С мгновение старуха пристально разглядывала напряженное лицо Мириам.
— Пойдемте со мной, — сказала она наконец. — У нас в подвале хранятся портреты кое-кого из ваших предков. Они, конечно, совсем запылились, но, по крайней мере, будешь знать, как выглядели твои прапрадеды и прапрабабки.
Хосе Гомес запротестовал.
— Послушай, жена, мы столько лет не спускались в подвал. Лестница наверняка прогнила, да и сами картины, поди, давно мыши съели.
Жена, впрочем, не обратила внимания на его слова и настояла, чтобы гости прошли за ней по сумрачным коридорам до двери, на которой чьей-то искусной рукой были вырезаны цветы и стихи из Библии. Изекииль пожаловался, что внутри слишком холодно, но чувствительный щипок Далиды заставил его замолчать. Мария толкнула дверь; та натужно заскрипела.
Подвальная лестница тоже опасно заскрипела, и Самуэль не на шутку забеспокоился, что она обрушится. Не вызывало сомнений, что уже очень давно сюда не ступала нога человека. Влажные стены подвала покрывала плесень, а половицы настолько прогнили, что, казалось, вот-вот рассыпятся в прах.
Мириам поражалась, глядя, с какой легкостью эта женщина передвигается среди шатких стульев, безногих столов и прочей бесполезной рухляди. Наконец, хозяйка вспомнила, где хранятся портреты тех, о ком она говорила.
— Думаю, они вон там, в том сундуке, — сказала она. — Моя мать, должно быть, убрала их туда. Помню, что портреты ей не нравились, и она все ворчала, что они только место в доме занимают.
С помощью Самуэля она открыла сундук и извлекла из него с полдюжины аккуратно свернутых холстов.
Нагруженные этими холстами, Самуэль и Мириам вернулись в гостиную.
— Положите их на этот большой стол — так вам удобнее будет их рассматривать, — посоветовала старуха.
Портреты оказались не слишком большими — всего полметра в длину и столько же в ширину. Казалось, люди, изображенные на этих холстах, пристально смотрят на своих потомков.
— Я не знаю, кто они такие; знаю лишь, что из семьи Эспиноса, — сказала женщина. — Если хотите, можете забрать.
Мириам благодарно улыбнулась. Словно наяву, видела она дивные картины прошлого, благодаря великодушию этих стариков, которые с такой сердечностью приняли их у себя дома и даже отдали Мириам картины, на которых она смогла увидеть лица неведомых прежде предков. К тому же она с удивлением обнаружила, что эти испанцы понимают старокастильский диалект, на котором жители Толедо говорили в те времена, когда ее предков изгнали из Сефарада. Мириам прилагала немало усилий, чтобы Изекииль и Далида тоже выучили этот язык; несмотря на то, что дети упорно сопротивлялись, она все же смогла добиться, чтобы они понимали язык своих предков.
Супруги настояли, чтобы гости разделили с ними обед.
— Мы уже слишком стары, и наша жизнь лишена сюрпризов, так что ваш приход для нас — настоящее приключение, — сказал хозяин дома.
Мария попросила гостей посидеть в гостиной, а сама отправилась на кухню, чтобы приготовить для них что-нибудь особенное.
Хосе Гомес считал себя чистокровным кастильцем и даже слегка подшучивал над приверженностью супруги к еврейским корням. Он сказал, что по профессии он — врач, и в далекие годы молодости даже побывал в Париже, где у него имелся родственник, служивший в испанском посольстве.
В то время как Мириам завороженно внимала рассказам Марии о сефардских евреях, Самуэль столь же внимательно слушал Хосе, излагавшего причины их изгнания.
Далида и Изекииль совершенно измучились. Они явно скучали. К тому же они едва понимали странный язык, на котором с ними иногда пыталась говорить мать, и тот примитивный французский, на котором объяснялся сеньор Гомес, с трудом подбирая нужные слова и то и дело запинаясь.
