Том Стоппард - Изобретение любви

Джексон. Гораций!

Хаусмен. Всего лишь отрывки. По-настоящему я работаю над Проперцием.

Джексон. Молодчина, Хаус! Это нужно отметить!

Хаусмен. Мы и отметили – поэтому я и…

Джексон (припоминает). Ох, я же тебе еще должен за…

Хаусмен. Нет, это была моя идея, все равно тебе в спектакле пришлись по душе одни электрики.

Джексон. Девушки были симпатичные и музыка, – вот только сюжет.

Хаусмен. Вся эта вещица довольно бестолковая.

Джексон. Ты же говорил – милая. Ты не должен со мной все время соглашаться.

Хаусмен. Я и не соглашаюсь!

Джексон. Нет, соглашаешься. Знаешь, Хаус, тебе нужно тверже стоять на своем.

Хаусмен. Ну, это ты хватил. Как будто я не сказал только что Ричарду Бентли, что его securesque [131]в три, двадцать шесть никуда не годится!

Джексон. Кто? A, veni, vidi, vici… Знаешь, что меня раздражает? Этот приятель, да и все они не заслужили такой шумихи – сам посуди, ну какая от него польза?

Хаусмен. Польза?… Я знаю, что он не так полезен, как электричество, но это весьма увлекательно – обнаружить нечто…

Джексон. Что?

Хаусмен…быть первым человеком, кто за тысячу лет прочел стих так, как он был написан. Что?

Джексон. Я говорю про эстетов, про спектакль…

Хаусмен. А!

Джексон. Меня раздражает, как с ним носятся – газету не открыть, а все эти рисунки в «Панче» [132], стоит только ему заикнуться про то, какой он эстет и насколько он лучше обычных людей, занятых почтенным ремеслом… Я вот о чем – сам он что в жизни сделал? Тут еще и оперетта, не приведи господи, теперь о нем весь город будет шуметь вдвое больше. Что он такого сделал, интересно знать.

Хаусмен. Ну, я… У него есть книга стихов.

Джексон. Я против поэзии ничего не имею, не подумай, я, как все, люблю хороший стишок, но ведь Теннисон не снует по Пикадилли, не пытается умничать, правда? Эти его позы, его наряды… если ты меня спросишь, Хаус, по-моему, это просто не по-мужски.

Хаусмен. Это не он к вам приходил с электрическим корсетом?

Джексон. В Оксфорде таких было несколько, я помню.

Хаусмен. Помнишь, он сказал, что твой голеностоп – это поэма?

Джексон. Который?

Хаусмен. Левый. Ах, Уайльд. Оскар Уайльд.

Джексон. Оскар Уайльд был с нами в Оксфорде?

Хаусмен. В год, когда мы поступили, он окончил классику с высшим баллом. Я ходил к Уоррену, его наставнику в Магдалине. Ты разве не помнишь?

Джексон. Был такой Уилд, увлекался крикетом, стоял слева от воротец…

Хаусмен. Нет, нет… Голубой фарфор.

Джексон. Постой. Бархатные бриджи! Черт побери! Знал же я, что у него не все дома.

Шум и огни приближающегося поезда. Темнота. Комната, возможно бильярдная, в Лондонском клубе, ночь, 1885 год.

Лябушер [133] и Гаррис [134]: вероятно, во фраках с бабочками, например, с бренди и сигарами, играют, или не играют, в бильярд. Третий, Стэд [135], – в почти изношенном деловом костюме. У него окладистая борода и фанатичный взгляд пророка. Он профессионально просматривает газету.

Лябушер. Мы изобрели Оскара, воплотили его. Потом выпустили в свет. Потом мы взвинтили на него цены. Когда Д'Ойли Карт вывозил «Пэйшенс» в Нью-Йорк, у него появилась идея захватить с собой в Америку Оскара, чтобы выставлять для рекламы в качестве оригинального экспоната эстетизма. И Оскар оправдал доверие прежде, чем сошел с корабля, – «Мистер Уайльд разочарован Атлантикой», – помните, Стэд? Вы дали ему место в «Гэзетт», а я напечатал ответ в «Трут» – «Атлантика разочарована мистером Уайльдом». Я хорошенько расхвалил его, а Оскар, не ведая, что это всего лишь трюк, говорил людям по ту сторону океана: «Генри Лябушер – один из моих героев» – в общем и целом весьма удовлетворительно провернутое дельце. Но теперь он уходит от нас. Где бы мы ни резали нить, этот бумажный змей никак не упадет. И плутовать не приходится, а его акции все растут. Когда он вернулся домой и имел наглость провести лекцию на Пикадилли о своих американских впечатлениях, я тиснул три колонки под заголовком «ExitOscar». Я объявил его никчемным женоподобным пустозвоном; он, несомненно, был удивлен. Я подсчитал, сколько раз он употребил слова «прекрасный», «милый» и «очаровательный», и счет дошел до восьмидесяти шести. После такого, кажется, любой пойдет ко дну – ничуть не бывало… Он объездил провинцию, и люди платили немалые деньги, чтобы им рассказали, насколько они провинциальны… насколько их дома уродливы внутри и снаружи, их одежды безвкусны, их мужья серы, жены примитивны, а мнения об искусстве – ничтожны. Между тем сам Оскар ничего в этой жизни не сделал.

Гаррис. Вы взялись не за тот конец нити, Лабби.

Лябушер. Все выше, выше и выше… Это колеблет веру в то, что нравственным универсумом движет журналистика.

Стэд. Нас поражает бесцельная стрела, стрела, оснащенная одним из наших перьев.

Гаррис. Вам бы, старина, Ветхий Завет редактировать.

Лябушер. Он и редактирует.

Стэд. В «Пэлл-Мэлл гэзетт» достаточно много от Завета, чтобы Господь стоял за моим плечом. И Он был со мной вчера, когда я – да, я! – заставил парламент принять поправку к Уголовному кодексу [136].

Гаррис. Знаете, Стэд, многие считают, что вы сумасшедший. Они так думали и раньше – прежде чем вы купили тринадцатилетнюю девственницу [137] за пять фунтов для того только, чтобы подкрепить свою точку зрения. Выходка превосходная, не отрицаю – даже снимаю шляпу. Когда я принял «Ивнинг ньюз», я взялся редактировать эту газету так хорошо, как только мог в двадцать восемь лет. Тираж не шелохнулся. Тогда я стал редактировать ее как четырнадцатилетний юнец. Тираж начал расти и к прежним цифрам уже не возвращался.

Стэд. Нет, ради всего святого, Гаррис! В верных руках перо редактора – это скипетр власти! Еще при нас жизнь может вернуть себе великолепие героической эпохи. В свою первую кампанию, в бытность мою молодым провинциалом, я поднял весь север против русской политики лорда Биконсфилда [138] и турецких зверств в Болгарии. «Честь болгарских дев, – говорил я своим читателям, – находится в руках дарлингтонских избирателей». Я явственно слышал призыв Господа в тысяча восемьсот семьдесят шестом; я услышал его вновь в прошлом году, когда заставил правительство направить генерала Гордона [139] в Хартум; и я слышал голос в ходе той кампании, которая сегодня поместила тринадцати-, четырнадцати– и пятнадцатилетних девственниц под опеку парламента.

Гаррис. Генералу Гордону отсекли голову.

Стэд. Отсекли ее или нет…

Гаррис. Отсекли.

Стэд…мы, журналисты, наделены богоданной миссией служить народу трибунами.

Гаррис. Для меня как журналиста Русско-турецкая война стала боевым крещением. Я был с генералом Скобелевым при Плевне [140].

Лябушер (Стэду). Я – член парламента. Мне не нужно быть журналистом, чтобы служить трибуном народа. (Гаррису.) Нет, не были, Фрэнк. Вы тогда жили в Брайтоне. (Стэду.) Поправка к Уголовному кодексу составлена плохо и, как я утверждаю в своей статье, принесет больше вреда, чем пользы. (Гаррису.) В семьдесят шестом вы были учителем французского в Брайтон-колледже, по крайней мере, так вы сказали Хатти в антракте «Федры».

Гаррис. Это был полет фантазии.

Лябушер (Стэду). Ваш законопроект следовало отправить на переработку в специальный комитет [141]. И отправили бы, если б вы не изводили правительство своими отвратными статьями.

Гаррис. Парламент исстари покровительствовал британским девственницам, но обыкновенно по системе «первым пришел, первым получил».

Лябушер. Вы заставили «Пэлл-Мэлл гэзетт» выглядеть сенсационной, хотя ничего сенсационного в ней нет. Ваша кампания «в защиту девственниц» оскорбляет все приличия – вы дали мальчишкам-разносчикам прочесть о грязных проделках, которые касаются не кого иного, как их сестер.

Гаррис. Правда ли, что вы поймали мышь в конторе «Гэзетт», положили ее на тост и съели?

Стэд. Истинная правда. (Лябушеру.) Когда я приехал с севера, из Дарлингтона, работать в «Гэзетт»…

Гаррис. С юга.

Стэд…она распродавала не больше тринадцати тысяч экземпляров, да и этого не заслуживала, поскольку отпугивала читателя.

Гаррис. С юга.

Стэд. Я ввел подзаголовок в восемьдесят первом, иллюстрацию в восемьдесят втором, интервью в восемьдесят третьем, редакторскую колонку, авторские статьи…

Лябушер. Зачем вы ели мышь?

Стэд. Я хотел знать, какая она на вкус.

Лябушер. Спросили бы меня. Я ел их в Париже в дни осады, и крыс, и мышей.

Стэд. Я изобрел Новую журналистику [142]!

Лябушер. Мы не перешли на крыс, пока не съели всех кошек.

Стэд. Я дал добродетели голос, которого не заглушить никакому парламенту.

Лябушер. Тогда мы стали есть собак. Когда кончились собаки, мы взялись за зверей в зоопарке.

Стэд. Статья первая! Совершеннолетний возраст поднят с тринадцати до шестнадцати лет.