Леонид Андреев - Анатэма
Давид. Роза права, мать, и всякий получит то, что ему следует.
Роза. Да-а? А ты знаешь, сколько следует каждому, отец? (Горько смеется и хочет уходить, презрительным движением руки требуя дорогу.)
Давид (мягко и печально). Останься, Роза!
Роза. Мне здесь нечего делать. Я слышала, ты всех призвал… О, ты звал очень громко!.. Но позвал ли ты – красивых? Мне здесь нечего делать.
(Уходит.)
Сура (вставая в нерешительности). Розочка!
Давид (все так же мягко, с тихой улыбкой). Останься, мать, – куда тебе идти. Ты – со мною.
Наум делает несколько шагов за Розой, потом возвращается назад и вяло садится около матери.
Готово, Нуллюс? Так подойдите же, почтенный человек, первый стоящий в очереди.
Хессин (подходя). Ну вот и я, Давид.
Давид. Как вас зовут?
Хессин. Меня зовут Абрам Хессин… Но разве ты забыл мое имя? Ведь еще детьми мы играли с тобою.
Давид. Тсс! Так нужно для порядка, Абрам. Четко напишите это имя, Нуллюс: это первый, который ждал меня и на котором проявилась воля господа моего.
Анатэма (пишет старательно). Номер первый… Я потом разлиную бумагу, Давид! Номер первый: Абрам Хессин…
Наум (тихо). Мама, я больше не буду танцевать.
Занавес
Четвертая картина
Та же пыльная дорога с покосившимися столбами и старой, заброшенной караульней; те же лавчонки. И так же, как тогда, беспощадно жжет солнце. Но и на дороге и возле лавчонок уже не безлюдно, как прежде… В большом числе собрались бедняки, чтобы приветствовать Давида Лейзера, раздавшего свое имение нищим, и наполняют раскаленный воздух криками, движением, веселой суетою. Счастливые Пурикес, Бескрайний, и Сонка, гордые обилием товара в своих магазинах, бойко торгуют содовой водой и леденцами. А возле своей лавчонки сидит, как прежде, Сура Лейзер, одетая чисто, но бедно: после того, как сын Наум скончался от чахотки, а красавица Роза, захватив значительную сумму денег, бежала неизвестно куда, Сура возненавидела богатство и охотно вернулась к прежнему занятию, как пожелал того Давид.
Уже почти все деньги розданы, остается всего несколько десятков рублей, необходимых для того, чтобы Давид Лейзер и его жена могли доехать до Иерусалима и в честной бедности окончить жизнь свою в стенах святого города. Давиду Лейзеру, ушедшему с другом своим Анатэмой на берег моря, готовится торжественная встреча. Все лавчонки, и даже столбы, и даже заброшенная караульня украшены пестрым разноцветным тряпьем и ветвями деревьев; с правой же стороны дороги на выгоревшей и примятой траве готовится к встрече оркестр – несколько евреев с разнообразными инструментами, собранными, по-видимому, случайно: тут и хорошая скрипка, и цимбалы, и измятая, испорченная медная труба, и даже барабан, хотя и прорванный немного. Участники оркестра плохо сыгрались и теперь ожесточенно бранятся, порицая чужие инструменты.
Среди собравшихся много детей, есть совсем маленькие и даже грудные младенцы, принесенные на руках. В толпе знакомые лица Абрама Хессина и других бедняков, бывших в первый день раздачи денег; поодаль, на бугорке, держа орудие свое наготове, стоит угрюмый шарманщик. Он уже успел приобрести в кредит новую шарманку, но не может найти новой обезьяны: все обезьяны, к каким он приценивался, или совершенно бездарны, или же слабы здоровьем и на пути к несомненному вырождению.
Молодой еврей (трубит в измятую трубу). Но почему же она может только в одну сторону? Такая хорошая труба.
Музыкант со скрипкой (волнуясь). Но что вы делаете со мною – разве с такою трубой можно встречать Давида Лейзера? Вы бы еще принесли кошку и стали дергать ее за хвост и думали, что Давид назовет вас своим сыном.
Молодой еврей (упрямо). Труба хорошая. На ней играл мой папаша, когда был военным музыкантом, и все благодарили его.
Музыкант. Ваш папаша играл на ней, а кто же на ней сидел? Отчего же она такая мятая? Разве можно с такой помятой трубой встречать Давида Лейзера?
Молодой еврей (со слезами). Труба совсем хорошая.
Музыкант (почти плача, к угрюмому, бритому старику). Это ваш барабан?
Нет, скажите, вы серьезно думаете, что это барабан? Разве в барабане бывает такая дырка, в которую может пролезть собака?
Хессин. Не нужно волноваться, Лейбке. Вы очень талантливый человек, и у вас будет прекрасная музыка, и Давид Лейзер будет очень тронут.
Музыкант. Но я же не могу. Вы, Абрам Хессин, почтенный человек, вы очень долго жили на свете, но разве вы видали когда-нибудь такую большую дыру в барабане?
Хессин. Нет, Лейбке, такой большой дыры я не видал, но это совсем не важно. Давид Лейзер был миллионером, у него было двадцать миллионов рублей, но он человек неизбалованный и скромный, и ему доставит радость ваша любовь. Разве душе нужен барабан, чтобы она могла выразить свою любовь? Я вижу здесь людей, у которых нет ни барабана, ни трубы и которые плачут от счастья, – их слезы бесшумны, как роса, но поднимитесь выше, Лейбке, поднимитесь немного к небу, и вы не услышите барабана, но зато услышите, как падают слезы.
Старик. Не нужно ссориться и омрачать дни светлой радости. Давиду будет неприятно.
К разговору прислушивается странник – лицо у него суровое, черное от загара; все же остальное: волосы, одежда, сереет от придорожной пыли.
Осторожен в обдуманных движениях, но смотрит просто и прямо, и глаза у него без блеска – как раскрытые окна в жилом доме среди ночи.
Странник. Он мир и счастье принес на землю, и уже вся земля знает о нем. Я пришел издалека, где другие люди, не похожие на вас, и другие у них нравы, и только по страданиям и горю они ваши братья. И уже там знают о Давиде Лейзере, раздающем хлеб и счастье, и благословляют его имя.
Хессин. Вы слышите, Сура? (Утирая слезы.) Это о вашем муже говорят, о Давиде Лейзере.
Сура. Я слышу, Абрам. Я все слышу. Я только не слышу голоса Наума, который умер, и лепета Розы не слышу я. Вот вы, старичок, много ходили по земле и даже знаете таких людей, которые на нас не похожи, – не встречали ли вы на дороге красивой девушки, красивейшей из всех, какие есть на земле?
Бескрайний. У нее была дочь Роза, красивая девушка, и убежала она из дому, не желая уступать бедным своей доли. Много денег она захватила, Сура?
Сура. Разве для Розы может быть много денег? Тогда вы скажете, что в короне царя есть лишние брильянты и у солнца лишние лучи.
Странник. Нет, я не видел вашей дочери: по большим дорогам иду я, и там нет ни богатых, ни красивых.
Сура. Но, быть может, вы видали людей, которые, собравшись, говорят горячо о какой-то красавице? Это моя дочь, старик.
Странник. Нет, я не видел таких людей. Но я видел других людей, которые, собравшись, говорили о Давиде Лейзере, раздающем хлеб и счастье.
Правда ли, что ваш Давид исцелил женщину, у которой была неизлечимая болезнь и она уже умирала?
Хессин (улыбаясь). Нет, это неправда.
Странник. Правда ли, что Давид возвратил зрение человеку, который был слеп от рождения?
Хессин (качая головой). Это неправда. Кто-то обманул людей, которые не похожи на нас. Только бог может творить чудеса. Давид же Лейзер лишь добрый и достойный человек, каким должен быть всякий, еще не забывший бога.
Пурикес. Нет, это не верно, Абрам Хессин. Давид – не простой человек, и не человеческая сила в нем. Я знаю это.
Народ, окруживший их, жадно слушает слова Пурикеса.
Я видел своими глазами, как по безлюдной, опаленной солнцем дороге прошел тот, кого я принял за покупателя, – но коснулся рукою Давида, и Давид заговорил так страшно, что я не мог его слушать. Вы помните, Иван?
Бескрайний. Это правда, Давид – не простой человек.
Сонка. Разве простой человек бросает в людей деньгами, как камнями в собаку? Разве простой человек ходит плакать на могилу чужого ребенка, которого не он родил, не он лелеял и не он схоронил, когда пришла смерть?
