Уильям Йейтс - Воскресение

У. Б. Йейтс

Воскресение

Христос.

Три музыканта.

Иудей.

Грек.

Сириец.

Перед тем как закончить эту пьесу, я обнаружил, что по своей теме она не совсем подходит для постановки в Англии или Ирландии. В своих планах я начал ее с обыкновенной сцены, занавешенных стен, окна и двери на заднем плане и занавешенной двери слева. Теперь же я изменил режиссерские указания, написал песни под открытие и закрытие занавеса, что позволяет ставить пьесу в студии или гостиной, как мои пьесы для танцовщиков1, или в театре «Пикок» перед избранной аудиторией. Если постановка будет осуществляться в театре «Пикок», музыканты могут исполнять начальную и заключительную песни в то время, как они раздвигают и сдвигают занавес; всю сцену можно занавесить, оставив открытой лишь ее левую сторону. Во время спектакля музыканты могли бы разместиться справа от зрительного зала или, если пьеса будет ставиться в театре «Пикок», — на лестнице, разделяющей сцену и зал, или же по обе стороны авансцены.

Песня под сворачивание и разворачивание занавеса

Я видел:[1] дева[2], не склонив чела,Смерть бога Диониса зрела строго,Живое сердце вырвала у богаИ на ладони сердце унесла.

Кровавой той и страшною пороюШли музы вслед за девой неземнойИ пели «Магнус Аннус» той весной,Как будто бога смерть была игрою.

Другая Троя встанет высоко,Вновь будет ворон павшими кормиться,И вновь к заветной цели устремится,Раскрасив гордый нос, другой Арго[3].

И будет Рим имперские браздыВ дни мира и войны ронять от страха,Едва из горнего услышит мракаГлас грозной девы и ее Звезды[4].

Иудей один на сцене. У него в руке меч или копье. Музыканты чуть слышно бьют в барабаны или стучат трещотками. Слева из зрительного зала входит Грек.

Иудей. Ты выяснил, что это был за шум?

Грек. Да, я спросил у раввина.

Иудей. И ты не испугался?

Грек. Откуда ему знать, что я христианин? На мне была шапочка, которую я привез из Александрии. Он сказал, что последователи Диониса шествуют по улицам с барабанами и трещотками, чего ранее никогда не случалось в этом городе, а римские власти боятся связываться с ними. Они бродили по полям, разодрали на куски козла и выпили его кровь, а теперь они рыщут по улицам, подобно стае волков. Люди так напуганы их безумством, что боятся столкнуться с ними, и похоже на то, что они настолько заняты охотой за христианами, что у них больше ни на что не остается времени. Я уже собрался было уходить, но он окликнул меня и спросил, где я живу. Узнав, что за воротами, он поинтересовался, правда ли, что мертвые покинули кладбище.

Иудей. Мы сможем удерживать толпу несколько минут, чтобы дать возможность Одиннадцати уйти по крышам. Я буду защищать узкую лестницу, ведущую на улицу до тех пор, пока меня не убьют, и тогда ты займешь мое место. Но почему здесь нет Сирийца?

Грек. Я встретил его у двери и послал за известиями; он скоро вернется.

Иудей. Нас всего трое, и этого недостаточно.

Грек. (бросив быстрый взгляд налево). Что они сейчас делают?

Иудей. Пока ты был внизу, Иаков вытащил хлеб из мешка. Натанаэль нашел бурдюк с вином, и они поставили все это на стол. Они уже давно ничего не ели. Потом все стали тихо беседовать, и Иоанн говорил о последней трапезе, проходившей в этой комнате.

Грек. Тогда их было тринадцать.

Иудей. Он сказал, что Иисус поделил на всех хлеб и вино. Во время рассказа Иоанна все сидели молча, и никто не притрагивался к еде и питью. Если ты встанешь сюда, то сможешь их увидеть. Вон Петр рядом с окном. Он стоит совершенно неподвижно уже долгое время, низко опустив голову на грудь.

Грек. А правда, что когда воин спросил его, является ли он последователем Иисуса, он отрицал это?

Иудей. Да, это так. Иаков рассказывал мне, да Петр и сам подтвердил. Когда настал решающий момент, они все испугались. Но я не виню их. Вряд ли я был бы смелее, если бы оказался на их месте. Кто мы все, как не собаки, потерявшие своего хозяина?

Грек. И все же мы с тобой скорее умрем, чем пропустим сюда толпу.

Иудей. А! Это другое дело. Я хочу закрыть занавеску, они не должны слышать то, что я собираюсь сказать. (Закрывает занавес.)

Грек. Я знаю, что у тебя на уме.

Иудей. Они боятся, потому что не знают, чего ждать. Когда Иисуса схватили, они усомнились в том, что он Мессия. Мы сможем найти утешение, но для Одиннадцати всегда существовали либо свет, либо тьма.

Грек. Потому что они значительно старше.

Иудей. Нет, нет. Тебе достаточно лишь взглянуть в их лица, чтобы понять, что они предназначены для того, чтобы быть святыми. Больше они ни на что не годны. Над чем ты смеешься?

Грек. Нечто, что я вижу за окном. Там, в конце улицы, куда я показываю.

Они стоят рядом и смотрят в глубину зрительного зала.

Иудей. Я ничего не вижу.

Грек. Гора.

Иудей. Это Голгофа.

Грек. И три креста на вершине. (Смеется.)

Иудей. Прекрати. Ты сошел с ума — не знаешь, что делаешь. Ты смеешься над Голгофой.

Грек. Нет, нет. Я смеюсь потому, что они думали, будто пригвождают к кресту руки живого человека, но все это время там был только призрак.

Иудей. Я видел, как его похоронили.

Грек. Мы, греки, понимаем такие вещи. Ни одного бога никогда не хоронили, ни один бог никогда не страдал. Лишь кажется, что Христос родился, лишь кажется, что он ел, спал, ходил и умер. Я не собирался говорить тебе об этом, не имея доказательств[7].

Иудей. Доказательств?

Грек. У меня будут доказательства до наступления ночи.

Иудей. Ты говоришь бессвязно, но и собака, потерявшая хозяина, может лаять на луну.

Грек. Ни один еврей не сможет этого понять.

Иудей. Это ты не понимаешь, а вот я и те люди там, возможно, наконец-то начинаем понимать. Он был просто-напросто человек, самый лучший из людей, живших когда-либо. Никто до него не сострадал так человеческим несчастьям. Он проповедовал приход Мессии и думал, что Мессия возьмет их все на себя. А однажды, будучи очень уставшим, может быть после длительного путешествия, он решил, что он и есть Мессия, потому что из всех судеб эта казалась самой ужасной[8].

Грек. Как мог человек осознавать себя Мессией?

Иудей. Было предсказано, что он будет рожден женщиной.

Грек. Сказать, что женщина может родить Бога, выносить его в чреве, вскормить собственной грудью, купать его, как купают всех прочих детей — это самое чудовищное богохульство.

Иудей. Если бы Мессия не был рожден женщиной, он не смог бы прощать людские грехи. Каждый грех порождает поток страданий, но Мессия прощает все.

Грек. Каждый грех человека — это его собственность, и больше никто не имеет на него права.

Иудей. Мессия способен избавить человека от страданий, как если бы все они собрались в точке и в одно мгновение исчезли под зажигательным стеклом.

Грек. Мне не по себе от этого. Самое ужасное страдание как объект поклонения! Ты впечатлен этим, потому что у твоего народа нет статуй.

Иудей. Я сказал тебе, о чем думал после того, что случилось три дня назад.

Грек. А я утверждаю, что гробница пуста.

Иудей. Я видел, как его понесли на гору и как за ним закрыли гробницу.

Грек. Я послал туда Сирийца, чтобы доказать, что в ней ничего нет.

Иудей. Ты знал об опасности, в которой мы все находимся, и все-таки ослабил охрану?

Грек. Да, я рисковал нашими жизнями и жизнями апостолов, но то, что может выяснить Сириец, гораздо важнее.

Иудей. Все мы теперь не в здравом рассудке.

Грек. Что-то, о чем ты не хочешь говорить?

Иудей. Я рад, что он не был Мессией, Нас бы всех обманывали до конца жизни, или мы узнали бы правду слишком поздно. Кому-то нужно было пожертвовать всем для того, чтобы божественное страдание проникло в его мозг и душу и очистило их.

Слышен звук трещоток и барабанов, сначала короткими порывами между предложениями, затем они становятся все более продолжительными.

Иудей. Кто-то должен был отказаться от всей земной мудрости и ничего не делать по собственной воле, чтобы могло существовать только божественное. Богу нужно было овладеть всем. Это, наверно, ужасно, когда ты стар и смерть совсем близко, думать обо всем, от чего ты отказался; думать, может быть, большей частью о женщинах. Я хочу жениться и иметь детей.