Евгений Козловский - Грех
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Евгений Козловский - Грех краткое содержание
Грех читать онлайн бесплатно
Е. А. Козловский
ГРЕХ
История страсти
Когда в июле целую неделю то и дело идут дожди, среднероссийские луга приобретают такой вот глубокий, влажный, насыщенный зеленый тон, не столько нарушаемый, сколько подчеркиваемый фрагментами теплого серого неба, отраженного в лужицах, колеях, канавках, в проплешинах мокрой рыжей глины.
Если сделать волевое усилие и исключить из поля зрения как специально уродующую пейзаж высоковольтную линию, недобрые семь десятков лет разрушаемый и только год какой-то другой назад возвращенный правопреемникам прежних хозяев для восстановления и жизни древней постройки монастырь выглядит — вымокший, издалека — почти как в старые времена, — тем эффектнее появление на этом пространстве новенького, сверкающего, словно с рекламного календаря «Рэйндж-ровера» с желтыми заграничными номерами, который, покачиваясь и переваливаясь, движется к влажно-белым коренастым стенам по плавному рельефу луга без дороги, напрямик.
«Рэйндж-ровер» набит аппаратурою и молодым пестро одетым иноземным народом, взрыв хохота которого обрывает, свесившись с огороженной никелированными поручнями крыши почти в акробатическом трюке белобрысая долговязая девица с микрофоном в той руке, которою не уцепилась в оградку:
— Э! Я все-таки пишу!
— Остановимся? — флегматично спрашивает флегматичный водитель, потягивая из банки безалкогольное пиво.
— Так эффектнее, — возражает белобрысая, — только помолчите, — все это по-немецки.
Помолчать обитателям «Рэйндж-ровера» трудно: они предпочитают чуть снизить тон и закрыть окна. Впрочем, девицу это, кажется, устраивает: она ловко возвращается в относительно надежное положение на крыше, кивает толстенькому бородачу с телекамерою, тот направляет объектив на монастырь.
Загорается красная съемочная лампочка; девица, выждав секунду-другую, сообщает микрофону, что они приближаются к одному из недавно возвращенных властями Церкви женских монастырей, за чьими стенами по ее, девицы, сведениям живет сейчас под именем инокини Ксении и, как говорят в России, спасает душу (два слова по-русски) героиня прошлогоднего нашумевшего гамбургского процесса, обвиненная…
Опасаясь, что девица расскажет слишком много в ущерб занимательности повествования, перенесемся на монастырскую колокольню: держась напряженной рукою за толстую, влажную веревку, смотрит на луг, на букашку-«Рэйндж-ровер» двадцати-, примерно, -летняя монахиня, чью вполне уже созревшую, глубокую, темную красоту, не нуждающуюся в макияже, оттеняют крылья платка-апостольника. Смотрит, не в силах сдержать чуть заметную, странную, пренебрежительную, что ли, улыбкую
«Рэйндж-ровер» останавливается тем временем у монастырских ворот, компания высыпает из него, белобрысая девица, ловко спрыгнув с крыши, стучит в калитку. Та приоткрывается на щелочку, являя привратницу: тощую, злую, каких и только каких в одной России можно, наверное, встретить на подобном посту. Привратница некоторое время слушает иноязыкий, с ломано-русскими включениями, щебет.
— Нету начальства! — роняет и калитку захлопывает, чуть нос белобрысой не прищемив.
— Дитрих, материалы! — распоряжается та, и Дитрих лезет в машину, вытаскивает кипу журнальных цветных страниц, отксеренных газетных полос, фотографий.
Белобрысая принимает бумажный ворох, перебирает его, задерживаясь на мгновенье то на одном снимке, то на другом: давешняя монахиня — а она все стоит на колокольне, поглядывает вниз и улыбается — в эффектной цивильной одежде за огородочкою в судебном зале (двое стражей по сторонам); окруженная журналистами, словно кинозвезда какая, спускается по ступеням внушительного здания — надо полагать, Дворца Правосудия.
Флегматичный водитель, понаблюдав за напрасными стараниями совершенно обескураженных, не привыкших в России к подобному отношению товарищей проникнуть в обитель, столь же флегматично, как пиво пил прежде, нажимает на кнопку сигнала, а потом щелкает и клавишею, врубающей сирену.
— Ты чего?! — пугается белобрысая.
— Нормально, — говорит ли, показывает ли лапидарным, выразительным жестом тот.
А монахиня на колокольне, справясь с часиками, ударяет в колокола. Получившаяся какофония явно забавляет ее: высунулись кто из какой двери, кто из окошка сестры, привратница, словно борзая, бежит к келейному корпусу; навстречу, спортсменка-спортсменкою, мчится мать-настоятельница, отдавая на ходу распоряжения.
Калитка снова приотворяется. Мать-настоятельница, дама сравнительно молодая, чью комсомольско-плакатную внешность камуфлирует от невнимательного взгляда монашеское одеяние, не столько ни бельмеса не понимает в многоголосии с той стороны ограды, сколько не желает понимать, не желает смотреть и на просунутые в щель белобрысой репортершею вырезки. Особенно раздражает монахиню уставившийся на нее телеглаз.
— Минутку, господа! Айн момент! — а сама косится на колокольню, с которой несется все более веселый перезвон.
Наконец, привратница почти за руку тащит юную, тонкую монашку, которая, выслушав данную на ухо настоятельницею инструкцию, на чистейшем берлинском диалекте говорит, что господа, к сожалению, ошиблись, что никакой сестры Ксении в их обители нету и не было и даже никакой сестры с другим именем, похожей на фотографические изображения, и что, к сожалению, монастырь не может сейчас принять дорогих гостей.
Немцы переглядываются, шепчутся, собираются, кажется, предпринять еще одну атаку, но привратница уже закладывает калитку тяжелыми, бесспорными засовами, а мать-настоятельница, не заметив вопроса-упрека в глазах юной сестры-переводчицы, направляется к кельям.
А инокиня Ксения знай себе бьет в колокола и небрежным взглядом провожает удаляющийся, уменьшающийся «Рэйндж-ровер», покуда тот не превращается в божью коровку, вполне уместную на лугу, даже на столь древнем.
Прежде инокиню Ксению звали Нинкой — не Ниною даже — ибо была она довольно дурного тона девочкой из Текстильщиков, собою, впрочем, хорошенькой настолько, что мутно-меланхолический глаз чернявого мальчика — из тех, кто ошивается на рынках, возле коммерческих, на задах комиссионок — вспыхнул, едва огромное парикмахерское зеркало, отражавшее его самого в кресле, покрытого пеньюаром, и мастерицу с болтающимися в вырезе бледно-голубого халатика грудями, наносящую феном последние штрихи модной укладки, включило в свое поле гибкую фигурку, возникшую в зале с совком и метелочкою — прибрать настриженные за полчаса волосы.
Мастерица ревниво заметила оживление взгляда клиента, прикрыла халатный распах.
— Не вертись! — прикрикнула, хоть мальчик вовсе и не вертелся, — испорчу!
— Кто такая?
— Ни одной не пропустишь! Как тебя только хватает?!
— Кто такая, спрашиваю?
Мастерица поняла, что, пусть презрительно, а лучше все же ответить:
— Кажется, с завода пришла. Ученица. Пытается перейти в следующий класс.
Мальчик пошарил рукою под пеньюаром, вытащил и положил на столик, рядом с разноцветными импортными баночками и флаконами, двухсотрублевую и не попросил — приказал:
— Познакомь.
Нинка, подметая, поймала маслянистый взгляд, увидела зелененькую с Лениным.
— Нин! — как раз высунулась из-за парикмахерских кулис немолодая уборщица. — К телефону.
— А чо эт’ на вокзале? — спрашивала Нинка далекую, на том конце провода, подругу в служебном закутке с переполненными пепельницами, электрочайником, немытыми стаканами и блюдцами. — Ну, ты выискиваешь! Бабулька, конечно, ругаться будет.
С той стороны, надо думать, понеслись уговоры, которые Нинка прервала достаточно резко:
— Хватит! Я девушка честная. Сказала приду — значит все! — а в дверях стояли, наблюдая-слушая, восточный клиент и повисшая на нем давешняя мастерица с грудями.
— Ашотик, — жеманно, сахарным сиропом истекая, сказала мастерица, едва Нинка положила трубку, — приглашает нас с тобой поужинать.
— Этот, что ли, Ашотик? — не без вызова кивнула Нинка на чернявого. — А, может, не нас с тобой, а меня одну?
— Можно и одну, — стряхнул Ашотик с руки мастерицу.
— Только поужинать?
— Зачем только?! — возмутился клиент. — Совсем не только!
— А я не люблю черных, — выдала Нинка, выдержав паузу. — Терпеть не могу. Воняют, как ф-фавёныю
Хоть и не понял, кто такие таинственные эти фавёны, Ашотик помрачнел — глаза налились, зубы стиснулись — отбросил мастерицу, снова на нем висевшую, сделал к Нинке шаг и коротко, умело ударил по щеке, пробормотал что-то гортанное, вышел.
— Ф-фавён! — бросила Нинка вдогонку, закрыла глаза на минуточку, выдохнула глубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.