Давид Айзман - Терновый куст

Д. Айзман

Терновый куст

Пьеса в четырех действиях

Самсон — лудильщик, 43 лет.

Леа — его жена, 40 лет

Манус, 19 лет |

Дора, 18 лет } их дети.

Леньчик, 14 лет |

Меер — собирает по дворам кости, 63 лет.

Шейва — его жена, родственница Леи, 58 лет.

Берл — работник Самсона, 23 лет.

Коган — богатый человек.

Александр — его сын, студент.

Нейман — студент, товарищ Александра.

Сосед, 35 лет.

Слепая, 25 лет.

Двое рабочих, офицер, солдаты, толпа.

Действие происходит в большом южнорусском городе летом 1905 года.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Мастерская лудильщика в подвале. К двери, ведущей на улицу, восемь ступенек. Другая дверь ведет в спальню, а третья, налево, во двор. Два оконца ниже уровня земли. Небольшой горн, наковальня, несколько старых самоваров и кастрюль; жестянки, котлы, листы кровельного железа. Невысокий шкафчик с оторванной дверцей служит столом. Скамья, два-три табурета. Леа, среднего роста женщина, высохшая, с большими черными глазами, сидит у шкафчика. Шейва, маленькая старушка с круглым лицом и мелкими, незначительными чертами. Суетливая, визгливая, как-то по-детски недалекая, — и это сквозит во всех ее словах и жестах.

Шейва. Такие дети, такие дети!.. Царем не надо быть, когда бог благословит такими детьми, — дай нам бог так здоровья!

Леа. Я в тревоге.

Шейва. Не понимаю: чего тебе еще надо!.. Дорочка твоя — ведь, она как солнце сияет!.. А Мануе, послушать только, как он говорит! Жемчуг на серебро сыплется.

Леа. А я в тревоге. Я, Шейва, в тревоге.

Шейва. Возьми Александра Когана: почти доктор, говорит по-немецки, по-французски, по-латински… Сколько потрачено на его книжки, и за один только год, — вы на Мануса не издержали за всю его жизнь, дай нам бог так здоровья! А вчера вот они затеяли спор, и Манус его прямо как курицу под лавку загнал… О чем они спорят, я не знаю — пролетариат туда, пролетариат сюда, — но вижу, что у Мануса каждое слово — искра! Оно горит! Лучи от него… А Александр — он таки козленок.

Леа. Я не знаю… но в сердце моем тоска.

Шейва. И еще я тебе скажу: у Александра с Дорой дело серьезно налаживается. Можешь мне поверить: у меня на это глаз. Я не знаю еще, как она к ему, но что он готов повести ее к венцу хоть завтра — за это я ручаюсь тебе глупой моей головой.

Леа (встает и испуганно озирается). В тревоге я, Шейва!.. Не жду хорошего… Что-то преследует… Когда я дома и одна — я плачу, а с людьми я молчу и тоскую. И днем и ночью… И ночью я неспокойна и не сплю.

Шейва. Ты за детей беспокоишься? Все за детей беспокоятся.

Леа. Места себе не найду. Не могу жить.

Шейва. Но ничего ведь не случилось.

Леа. Я не знаю… я не знаю… Может быть, и случилось… Разве я знаю? Разве кто-нибудь знает?.. Может быть, и случилось… (Пауза.) Мне кажется, уже случилось…

Шейва. Все это пустяки, дай нам бог так здоровья… Знаю я, что буду танцевать у Доры на свадьбе — вот так вот: гоп-ай, гоп-ай, гоп-ай — и больше ничего.

Леа. Не будет свадьбы. Не будет хорошего… Только мрак, только печали.

Шейва (укоризненно качает головой). Глупое ты существо, дай нам бог так здоровья!

Леа. Только мрак. Только печали.

Входят Манус и Леньчик. Манус — худой, сутулый юноша, с едва заметными усиками. Леньчик — шустрый мальчуган, очень любит хмурить брови и принимать серьезный вид, но часто делает это некстати, и оттого выходит смешно. В синей косоворотке.

Манус (весело, ласково). Вот, мама, я пришел. Ты уже соскучилась, да?

Леа (печально улыбаясь). Разве это скука, Манус? Это другое, это совсем другое… Я сама не знаю, как назвать… И никогда этого не было…

Леньчик. Ну положим! Каждый раз, когда уезжают…

Леа. Так никогда еще не было. Так никогда не было… Сердце у меня между жерновами.

Манус (с тоской). Мама, не говори так.

Шейва. И что за разговоры такие! Ну и уезжает… Малюсенький он? Выхватят его?.. Пусть себе едет, без него ярмарок состоится.

Манус. Вот, мама, если бы эти слова ты мне сказала.

Леа (печально). А я разве что говорю? Если тебе это нужно, если ты этого хочешь — уезжай… Там, где дети хотят, — сердце матери должно молчать.

Леньчик (задорно). Надо, чтобы и рот молчал, вот что!

Шейва. Ты тоже суешься, ты, цуцик!

Леньчик. Конечно!.. Расстраивают Мануса, печальные, угрюмые, вздыхают, стонут… Надо ему — он едет! Чего все вмешиваются!.. Ну идем, Манус, проститься с дедушкой, а потом придешь сюда… слушать, как стонут.

Манус. Мы скоро вернемся, мама. И ты будешь веселая и будешь улыбаться… да?… Правда?.. И не грустно будешь улыбаться, не так, как сейчас, а весело… Ты будешь веселой, мама?.. Будешь?.. (Ласкается к ней.)

Леа. Буду, буду, Манус… Скорее возвращайся…

Леньчик (тащит брата за руку). Едем, едем… Я ей тут выкину разные штуки, на руках буду ходить и буду петь, как граммофон. (Подражает граммофону.) Ничего, развеселю.

Уходят.

Шейва. Дорогой Манус… Золотое дитя…

Леа (в тоске). Я не знаю… не понимаю, что это… Он не такой, как всегда… Он как будто особенно ласков, особенно нежен.

Шейва. Ты и на это будешь жаловаться?

Леа (задумчиво, точно прислушиваясь к чему-то далекому). Я предпочла бы, чтобы он был груб, резок.

Шейва (с раздражением). Не понимаю!.. У нее мозг головой вниз стоит… Слыхали вы такое? Сын у нее добрый, и любезный, и ласковый, — а ей нужно, чтобы он был тигр.

Леа. Что-то странное происходит… Незаметно для самих себя все особенно внимательны к Манусу. Все о нем заботятся, стараются не огорчить его… Отчего?.. Леньчик не отступает от него, всюду за ним. Дора не сводит с него глаз. Берл тоже… Александр ловит каждое его слово, и глаза его разгораются… точно он улететь хочет… И соседи приходят, спрашивают о нем… Отчего они приходят, Шейва, отчего они приходят?

Шейва. А, глупости ты спрашиваешь!..

Леа. Что-то случится… Или что-то уже случилось… Ведь никто ничего не знает… Куда-то мы несемся… или на нас что-то несется… Шейва, что-то недоброе идет на нас! Стучит ногами и машет черным покровом… Я жду… Я стою и жду… Куда уйти?.. Я стою и жду… И спрашиваю…. и спрашиваю… И уже незачем спрашивать. Потому что уже случилось… Уже случилось, Шейва, уже случилось! (Схватывает Шейву за руку и широко раскрытыми глазами, оцепенев, смотрит вперед.)

Шейва взволнована, опечалена, но лицо ее выражает и нетерпение и досаду. Минуту спустя в дверях показываются Самсон и Меер. Самон — высокий человек, худой, с круглой черной бородой, с длинными, тонкими ногами. Меер — маленький старичок, сгорбленный, с огромной седой бородой, смешно торчащей на обеих щеках по сторонам. Замученное, совершенно изношенное существо. Ноги искривлены дугой, одна много короче другой. Сильно хромает.

Меер. Ой, измучился… Проходите, Самсон, проходите… Жара как в Египте, а исходил я верст двадцать. (Опускает на землю два мешка с костями и садится.)

Самсон. А заработали?

Меер. А заработал на воду для каши… Ничего, с голоду не умрем.

Самсон. Не с голоду, от истощения.

Меер. Можно лучше сделать? Лучше не сделаешь… Завздыхал, застонал, и айда дальше! Фу-ты, как измучился. Душа из тела уходит. Но, прежде чем идти домой, захотел повидать Мануса…

Леа (в испуге схватывает Шейву за руку). Вот видишь, Мануса повидать…

Шейва. Что же ты хочешь? Дядя же, — а Манус уезжает…

Леа. Господи, смилостивься надо мной!

Входит Берл, щекастый малый со страшно густыми, торчащими. кверху огненного цвета волосами; несет на голове ванну, опускает ее на пол и идет к горну, раздувает мехом огонь.

Шейва (мужу). Иди, иди домой, умоешься хоть.

Меер. Ох подожди… силы нет… (Он говорит с трудом, как если бы взбежал на гору, отдуваясь и вытирая пот с лица.) Сегодня по дачам кости собирал… Костей в мешке пуда два… И когда тащишь мешок на спине по солнцепеку, голодный, — а пыль такая, что всего тебя так и засыпает, и еще с каждой дачи выскакивают собаки и хватают тебя за икры, и случается, что дворник замахнется на тебя метлой… ох!.. — так делается сладко, что если бы не седая борода, то лег бы вот так вот среди дороги и заплакал…

Берл. Ну я не заплачу… У меня другие заплачут!..