Потому что (не) люблю - Стася Андриевская
Хищник зарычал, забился, вырываясь. И в его порывах было столько силы и ярости, что это привело меня в чувство.
На ходу натягивая куртку, бросилась к Густаву. В горле ком, в глазах слёзы. Страх, одиночество, потребность в защите, в ком-то сильном, родном и любящем… Как прибегала когда-то к папе, когда просыпалась среди ночи от одного и того же кошмара — мама уходит по длинной улице, а я бегу за ней, зову, но она не слышит. И я остаюсь одна. Совсем одна…
Замерла.
— Ты вовремя, я как раз хотел идти за тобой, — глянул на меня через плечо Густав, но, увидев моё состояние, резко развернулся: — Что случилось?
— Я… Я кажется… вспомнила, — прорываясь потоком слёз, охнула я. — Вспомнила!
— Что? — заорал Густав, хватая меня за плечи. — Что ты вспомнила?!
— Маму… Я маму вспомнила, как она… она… — так много хотелось сказать, но слова не шли, только душили.
— Ты всё-таки ходила к нему? Ходила?!
А я лишь смотрела в одну точку и, глотая слезы, шептала:
— Кажется, она бросила меня, когда я была ещё ребёнком…
— Какая же ты бестолковая! — подтолкнув меня к машине, зло рыкнул Густав. — Садись, едем! Живо! — Но, повернув ключ в зажигании вдруг замер, и с леденящим спокойствием добавил: — Хотя, погоди… Я сейчас. Я быстро. Просто забыл разбудить Наташу…
*** *** ***
Я рвался как безумный, но слишком уж тщательно был примотан к кровати — выбраться самому нереально. Всё бесполезно. И это грёбанный @здец. Вот так тупо и безнадёжно. С-сука-а-а… Как тупо! И обидно.
Маринка, сука… Твою, мать, ну как же так?! Как так?!
Хотелось, если уж не вырваться, то хотя бы поорать напоследок матом, но не мог даже этого — рот был заклеен. И что такое настоящая безнадёга стало понятно только сейчас — это не когда смерть в лицо заглядывает, а когда у тебя отобрали возможность бороться. Вот тупо бороться до последнего. Я не мог даже этого. Просто лежал на грёбанной кровати и подыхал от отчаяния и злости.
Сквозь потоки слёз уловил какое-то призрачное движение рядом. Замычал, затрепыхался ещё сильнее, но окутанная дымом фигура лишь промчалась по комнате, словно отыскивая что-то, и скрылась из поля зрения. Сердце застыло — судя по длинной чёрной косе, это была Наташа. И она меня не заметила. А может, она просто заодно со всеми.
Зажмурился, мешая дымные слёзы с кровью из разбитой башки, и почувствовал рывок. Распахнул глаза — Наташа, склонившись надо мной, пыталась снять скотч. Забился, мыча чтобы бежала за ножом, но она всё равно глухая, не слышала, и лишь отчаянно пыталась разодрать ленту зубами.
Время шло, дым густел, воздух кончался. Счёт пошёл на последние минуты, если не секунды…
И Наташа вдруг отпрянула от меня и скрылась в дыму. Я в отчаянии перестал биться. Вот и всё. Теперь уже точно ВСЁ. Она честно пыталась, но не смогла. Каждому дорога жизнь. И у Наташи тоже есть право бороться за свою…
Но через пару мгновений она появилась снова — с ножом. Кашляя и утирая льющие по щекам слёзы, начала прорезать скотч. Спешила как могла, но мне казалось, что всё это так долго… Мы оба задыхались, не знаю кому было хреновее — мне, со всё ещё заклеенным ртом, или ей, бегающей в этом аду, но она вдруг заторможенно покачнулась и свалилась на меня.
А в следующий миг уже и я проваливался в бесконечно мягкое чёрное облако, и мыслей не было вообще никаких, кроме одной, самой последней, дебильной: «Ну как же так, Марин…»
Пустота и лёгкость.
Очнулся от ощущения, что кто-то на мне скачет, аж рёбра трещат. Разодрал глаза — рожа какого-то мужика лезет прямо в лицо, словно целоваться…
Потом снова уплыл. Потом полубессознанка: я вроде что-то вижу, различаю голоса, но не улавливаю смысла слов. Зарево пламени, небо, деревья, снег… Потом темнота, тряска, снова голоса, световые пятна… Но ни ощущений, ни эмоций, ни внятных мыслей.
Проснулся в больничной палате, когда солнце уже стояло в зените. Сначала тупо моргал, не понимая, где нахожусь, а потом вспомнил: как пришёл в себя на подъезде к городу, как мои ребята из охраны дружно заволокли меня в приёмный покой больницы. Все эти реанимационные действия, уколы, вентиляцию лёгких, диагностику… Как жутко хотелось спать и как ломало в приступах рвоты… Но сейчас я неожиданно чувствовал себя человеком: дышалось легко, тошнота ушла, сонливость тоже.
Врач сказал, что я легко отделался. Как ни странно, помог скотч на лице: благодаря ему я не хватал горячий дым ртом, не обжёг трахею, не надышался продуктами горения.
Тимур подъехал по первому моему звонку и рассказал, наконец, что случилось.
Парень из наружки на холме наблюдал хождение возле дома, но не получал от меня условленного сигнала к действию, поэтому ждал. Потом увидел, как «я» — в заблуждение его с самого начала ввели темнота и моя куртка характерной броской расцветки, — выгнал из сарая машину и поехал в его направлении. В то время признаков пожара заметно ещё не было.
Безопасник вышел ко «мне» навстречу, разумно предполагая, что сейчас «я» буду пересаживаться в свою машину, и едва не угодил под колёса. Жигулёнок пронёсся мимо, безопасник тут же связался с группой перехвата за дамбой, сообщая о подозрительном объекте, и в это же время заметил признаки возгорания в избушке. Тут же доложил об этом на дамбу, а сам рванул к дому.
Успел.
— В это время группа за дамбой приготовилась к перехвату, — рапортовал Тимур, — но не пришлось.
Я поднял на него взгляд.
— Да ладно? Хочешь сказать, сами сдались?
— Да если бы! Но водитель жигулей тупо не справился с управлением, и опрокинулся с дамбы.
У меня всё внутри замерло.
— И?
Если честно, на это с виду спокойное «и» мне понадобилась целая прорва сил. Я был чертовски зол на Маринку, не хотел ни видеть, ни слышать о ней — никогда больше и ни в каком виде… Но не был готов к худшему. Не был! Сердце словно налилось свинцовой тяжестью и противно, тянуще защемило.
— Ну? Говори, как есть. — Сказал вроде отстранённо и сухо, но Тимур вскинул руки в нелепом для сложившейся ситуации успокаивающем
