Потому что (не) люблю - Стася Андриевская
Места очень мало, но всё же достаточно для того, чтобы поместить на полу матрац с подушкой. Правда, лечь не получилось бы при всём желании, но вполне можно сидеть с вытянутыми ногами. Здесь же было припасено пластиковое ведро-туалет, питьевая вода и даже книжка с закладкой-фонариком для ночного чтения. На случай, если однажды мне придётся пробыть здесь дольше, чем обычные «учения». Как сейчас.
Но только сейчас я поняла наконец, что книга — это глупость. Разве можно спокойно читать, зная, что снаружи в этот момент решаются судьбы — моя, Густава, и нашего ребёнка? Словно в ответ этим мыслям, живот беспокойно дрогнул. Я поймала ускользающий комочек ладонью. Боже, помоги нам!
Приглушённо скрипнула, впуская кого-то в комнату, дверь, но больше — ни звука. Наверное, Наташа.
Я машинально перестала дышать — Наташа хотя и помогала нам по хозяйству почти с середины минувшей осени, но про тайник не знала. И только в следующий миг до меня дошло, как глупо сохранять тишину в её присутствии.
Снова скрипнула дверь — теперь уже громче и даже агрессивнее. Шаги.
— Вот, это та самая Наташа, — сообщил голос Густава. — Она живёт здесь. Это её вещи вы видели там, в комнате.
— Добрый день, — после напряжённой паузы ответил вдруг другой мужской голос, и я задрожала от одного только его тембра — низкого, с хрипотцой. Мой лоб и виски тут же покрылись испариной, дыхание сбилось. — Наталья, как давно вы здесь живёте?
— Дело в том, — с услужливой поспешностью пояснил Густав, — что она от рождения глухонемая.
А ещё — с небольшими отклонениями в развитии, делающими её по-деревенски исполнительной в быту, но почти неконтактной в общении. Я не знала, откуда знаю про отклонения в развитии, ведь с виду Наташа была вполне здоровой, дородной девахой, просто это понимание было во мне и всё тут. Как и то, что поначалу мои руки словно сами начинали выписывать особые замысловатые фигуры, пытаясь донести до Наташи суть обращённых к ней слов. Я словно пыталась говорить с ней на каком-то особом языке жестов, но она его не понимала. Это уже позже Густав объяснил мне, что в «прошлой жизни» я владела языком глухонемых. Но сама я этого не помнила. Впрочем, как и всего остального.
— Но как-то же вы с ней общаетесь? — с плохо сдерживаемым раздражением произнёс голос, и мне вдруг представились строго поджатые губы и жёсткий подбородок, поросший щетиной. Колкое ощущение от её прикосновения тут же пронеслось по кончикам моих пальцев, по коже щёк и даже губам — так явно и… узнаваемо! В груди остро полыхнуло паникой, и мимолётное видение тут же исчезло, но я безрассудно зажмурилась, пытаясь ухватиться за ускользающий образ… Однако, перед глазами уже снова расплывались лишь привычные радужные пятна пустоты.
— Как придётся, так и общаемся. Она даже читать и писать почти не умеет, да и в целом не особо-то контактная, так что иногда приходится постараться, прежде чем она поймёт хоть что-то.
— Тогда, какой в ней смысл? Почему не взял нормальную помощницу? — Говоря, чужой голос звучал то ближе, то дальше. Один раз до меня отчётливо долетел громкий скрип шифоньерной дверцы, потом стук — словно кто-то долбил сначала ногой по полу, а потом кулаком по стене.
— Эта работает за еду, а другим надо платить деньгами. К тому же её мать алкоголичка из соседней деревни, и Наташе дома приходилось гораздо хуже, чем здесь.
Пауза. А потом громыхнула заслонка печки, и, врываясь в моё убежище через щели дымохода, практически над головой гулко пробасил голос:
— А может, тебе просто есть что скрывать?
Я сжалась — Густав был прав. Это действительно он. ОН. И он меня ищет: выспрашивает, проверяет шкафы, пытается обнаружить что-то вроде погреба или тайной двери. И прямо сейчас он оказался вдруг так близко, что я, казалось, ощутила лёгкий, терпковато-свежий шлейф аромата… кажется, табак и какие-то травы, а может, кофе или даже окалина докрасна раскалённого металла…
Заслонка громыхнула, закрываясь. Я вздрогнула и распахнула глаза. Что за наваждение, какой ещё аромат?! Здесь, в моём чулане, может вонять разве что мышами! И всё же, в то мгновение он пригрезился мне настолько ярко, что, казалось, до сих пор блуждает то ли у меня в носу, то ли в подсознании.
— Скрывать? Но вы же видите, здесь кроме меня и Наташи никого нет…
— Ммм, — насмешливо протянул голос. — А она, кстати, не против, что ты её трахаешь, или просто рассказать никому не может?
Я аж шею вытянула от неожиданности — он-то откуда узнал?!
— С чего вы… — возмущённо задохнулся Густав. — Я с ней не сплю!
— Серьёзно? А с кем тогда?
— Ни с кем!
— Ну да. А смазкой, которая у тебя вон в том шкафу лежит, ты дверные петли заливаешь, да?
— Это… Это вообще вас не касается! Это моя частная жизнь, и она…
— Слушай, фриц, — раздражённо перебил голос, — мне глубоко похрен на твою частную жизнь. Если она, конечно, случайно так, не пересекается с моей… Понимаешь, да?
Густав понимал. И я понимала. Да и ОН понимал, о чём говорит. Он пришёл заявить свои права на меня, избавиться от неугодного ему ребёнка и снова до основания разрушить мою жизнь. Теперь уже окончательно.
— Не пересекается! — прошипел Густав, и мне вдруг стало отчаянно жаль его. Всё-таки он мой герой! Неделями копящееся раздражение неожиданно схлынуло, уступая место бесконечной благодарности и нежности. — И я не немец, я…
— На это мне тоже срать, фриц. И если я и оторву тебе яйца, то не по национальному признаку, не переживай.
Потом они ушли, хлопнула, закрываясь за ними дверь, и мне вдруг стало так страшно за Густава! Но при этом так мучительно невыносимо от мысли, что вот ОН сейчас уедет, а я снова останусь один-на-один со своей глухой стеной в сознании. Стеной, за которую так отчаянно пробиваюсь уже почти полгода, но за которую не могу заглянуть даже издали. Мне ведь даже рассказы Густава, о моём прошлом и о моих близких: родственниках, друзьях и коллегах по работе, не откликаются. Вообще ничего, кроме одного — удушающего, лишающего воли страха перед НИМ.
Но вот ОН пробыл в этой комнате от силы пятнадцать минут, и я его даже не видела, а меня уже несколько раз окатило дежавю, и в сознание настойчиво попытались прорваться образы. Я словно ходила вдоль бумажной стены, за которой виднеются лишь неясные силуэты, но стоит мне только
