Василий Сигарев - Алексей Каренин
КАРЕНИН (вдруг, решительно). Не стану. Я только одного прошу. Раз все приобрело такие краски. Я прошу вас держаться рамок приличия и не позволять злым языкам чернить мое и ваше имя. Я даю вам свое согласие на ваш отъезд только с этим условием. Вы мне обещаете?
АННА. Обещаю.
КАРЕНИН. Я распоряжусь по вашему отъезду.
АННА. Благодарю вас.
Каренин, не взглянув на Сережу, разворачивается и уходит в спальню. Там он переодевается в ночное и ложится под одеяло. Долго смотрит в потолок. Накрывается с головой.
Глава 8
Ночь. Каренин со свечей идет по коридору. Он в одних штанах и слегка пьян. Заходит в спальню, берет с тумбы толстую книгу. Сидя читает, тыча свечой почти в самые страницы. Вдруг начинает читать вслух. Коряво, нескладно, почти по-детски.
КАРЕНИН. «Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали. Долли только что была в кабинете и предложила доктору прилечь. Левин сидел, слушая рассказы доктора о шарлатане магнетизере, и смотрел на пепел его папироски. Был период отдыха, и он забылся. Он совершенно забыл о том, что происходило теперь. Он слушал рассказ доктора и понимал его. Вдруг раздался крик, ни на что не похожий. Крик был так страшен, что Левин даже не вскочил, но, не переводя дыхания, испуганно-вопросительно посмотрел на доктора. Доктор склонил голову набок, прислушиваясь, и одобрительно улыбнулся. Все было так необыкновенно, что уж ничто не поражало Левина. „Верно, так надо“, — подумал он и продолжал сидеть. Чей это был крик? Он вскочил, на цыпочках вбежал в спальню, обошел Лизавету Петровну, княгиню и стал на свое место, у изголовья. Крик затих, но что-то переменилось теперь. Что — он не видел и не понимал и не хотел видеть и понимать. Но он видел это по лицу Лизаветы Петровны: лицо Лизаветы Петровны было строго и бледно и все так же решительно, хотя челюсти ее немного подрагивали и глаза ее были пристально устремлены на Кити. Воспаленное, измученное лицо Кити с прилипшею к потному лицу прядью волос было обращено к нему и искало его взгляда. Поднятые руки просили его рук. Схватив потными руками его холодные руки, она стала прижимать их к своему лицу.
— Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! — быстро говорила она. — Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Лизавета Петровна…
Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее исказилось, она оттолкнула его от себя.
— Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! — закричала она, и опять послышался тот же ни на что не похожий крик.
Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
— Ничего, ничего, все хорошо! — проговорила ему вслед Долли.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей то никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Анной. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.
— Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! — сказал он, хватая за руку вошедшего доктора.
— Кончается, — сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда он говорил это, что Алексей Александрович понял: кончается в смысле — умирает.
Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидал, это было лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуренное и строже. Лица Анны не было. На том месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду напряжения и по звуку, выходившему оттуда. Он припал головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих. Алексей Александрович не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться: крик затих, и слышалась тихая суетня, шелест и торопливые дыхания, и ее прерывающийся, живой и нежный, счастливый голос тихо произнес: „Кончено“.
Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Алексей Александрович мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля все его тело, что долго мешали ему говорить.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
— Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! — услыхал Алексей Александрович голос Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка… шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка…»
Каренин плачет. Книга валится из его рук. Свеча дрожит. Он кое-как ставит ее на тумбу. Поднимается на ослабших ногах, подходит к пустой постели Анны.
КАРЕНИН (задыхаясь от слез). …шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка…
Сооружает из одеяла что-то отдаленно похожее на женскую фигуру. Торжествующе оглядывает это свое творение. Улыбается заплаканным лицом. Ложится рядом, прижимается, утыкается лицом туда, где, по его мнению, должна находиться грудь. И через секунду засыпает.
Глава 9
Увешанный портретами кабинет Лидии Ивановны. На круглом столе накрыта скатерть, стоит китайский прибор и серебряный спиртовой чайник. Лидии Ивановны нет. Каренин мнется в её ожидании, не находя покоя рукам. Под шум шелкового платья появляется графиня. Каренин встает. Лидия Ивановна проходит за стол, и они оказываются в том самом положении, что и в предыдущую их встречу. Только наоборот.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Весьма рада вашему визиту, Алексей Александрович.
КАРЕНИН. Лидия Ивановна, в прошлую нашу встречу…
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Боюсь, мы не поняли друг друга в прошлую встречу.
КАРЕНИН. Как вы правильно это выразили.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Но то — в прошлом.
КАРЕНИН. Благодарю вас, Лидия Ивановна.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. С чем же вы пожаловали нынче?
КАРЕНИН. Большей частью загладить свою вину.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я принимаю ваш порыв. Вы же помните слова о щеке и кафтане? Пусть это будет моим кафтаном для вас.
КАРЕНИН. Благодарю вас.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Смею заметить, Алексей Александрович, что ваш внешний вид немного беспокоит меня. Вы не больны?
КАРЕНИН. Я чуть устал. Дело о инозем… последнее дело трудно дается мне.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я буду настаивать, чтобы вас осмотрел доктор.
КАРЕНИН. Я весь в вашей власти.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Вы бесценный для России человек, и я настаиваю на этом ради России.
КАРЕНИН. Я все сделаю, как вы скажите.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Тогда не станем откладывать это в долгий ящик — я пошлю за доктором прямо сейчас.
КАРЕНИН. Как вам угодно.
Лидия Ивановна звонит в звонок. Появляется Лакей.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Пошли за доктором.
ЛАКЕЙ. Слушаю с.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. И пусть поторопятся. Алексей Александрович нехорош.
ЛАКЕЙ. Слушаю с.
Уходит.
КАРЕНИН. Право мне неловко от вашей заботы, графиня.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Это забота более о судьбе России. А доктор чудесный и живет рядом. А пока предлагаю китайского чаю.
КАРЕНИН. С удовольствием.
Лидия Ивановна наливает чай.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Китайский чай чрезвычайно полезен при утомлениях. Не понимаю, почему его не дают рабочим. Все как один беспрестанно говорят о производительности труда, а решить китайский чай для рабочих не могут. Если бы вы в комитете подняли этот вопрос, думаю, он бы решился положительно.
КАРЕНИН. В ближайшее время я постараюсь это поднять.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. И что еще хорошее в китайском чае, что он не требует сахару. Не каждый рабочий может позволить себе сахар, ведь так?
КАРЕНИН. Вы правы, графиня.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Вы сейчас сами убедитесь в его силе.
