Джон Осборн - Пьесы: Оглянись во гневе. Комедиант. Лютер
Мартин. Тридцать четыре, досточтимый отец.
Каетан. Тецель, он совсем мальчик — как же ты не сказал мне? А сколько времени ты носишь докторский перстень?
Мартин. Пять лет.
Каетан. Значит, тебе было всего двадцать девять лет? Воистину подтверждаются чудеса, которых я о тебе наслышался. Молодой человек с незаурядными способностями — тай оно, верно, и есть. Я полагал, во всей Германии не сыщется доктора моложе пятидесяти лет.
Тецель. Я таких не знаю.
Каетан. Просто-напросто их нет. Признаться, я потрясен, что такая честь выпадает человеку молодому и в свои двадцать девять лет все-таки мало знающему жизнь. (Лукаво улыбается.) Должно быть, твой отец гордится тобой.
Мартин (раздраженно). Ничуть. Он был разочарован и сулил всяческие беды.
Каетан. Вот как? Впрочем, все отцы одинаковы, все они любят чем-нибудь постращать себя в светлую минуту. Однако к делу. Я обещал Тецелю, что мы долго не задержим друг друга. Но вперед хочу сказать одну вещь: мне обидно, что ты просил у императора охранную грамоту. Мой сын, это было совсем ни к чему делать, и, поверишь ли, весьма прискорбно видеть, какого ты о нас мнения, как в тебе нет доверия к своей матери-церкви и к людям, которые сочувствуют тебе всем сердцем.
Мартин (сбит с толку). Я…
Каетан (мягко). Теперь это не имеет значения, сделанного не воротишь, и в конечном счете это даже не так важно. Твой генеральный викарий тоже пришел?
Мартин. Он за дверью.
Каетан. Я давно знаю Штаупица. У тебя прекрасный друг, Мартин.
Мартин. Я знаю. Я очень его люблю.
Каетан. И он тебя тоже, я уверен. Ах, сын, дорогой мой сын, в какое смешное и неловкое положение мы попали! Какое скучное и неприятное дело — и ради чего?! Орден опозорен, а Штаупиц — старый человек, с него требовать трудно, где ему справиться? На него рассчитывать поздно. Приходится мне браться за дело, а легату-итальянцу работать в вашей стране совсем не сладко, поверь мне. Люди так и норовят делать все поперек, сам знаешь. Национальное чувство и прочее — я очень это уважаю, но работать в таких условиях трудно, а нынешние разногласия подлили масла в огонь, и я просто не придумаю, как мне быть с моей комиссией. Ты понимаешь, о чем я говорю? Дело касается вашего герцога Фридриха. Это прекрасный и честный человек каких мало, и его святейшество особенно его ценит и отмечает. Мне поручено вручить герцогу Золотую Розу. Понимаешь теперь?.. Ну, и новые индульгенции для его дворцовой церкви. А как повернулось дело? По всей Германии поднялись волнения, шум, и герцог вряд ли решится принять орден и индульгенции. Естественно, он пытается найти для всех приемлемое и справедливое решение. Он много лет мечтал получить Золотую Розу, а все-таки против тебя он не выступит. Он совершенно прав, я его понимаю. Я знаю, он очень уважает тебя, ценит некоторые твои идеи, хотя с большинством положений не соглашается, он мне это — сам говорил. Нет, у меня его позиция вызывает безусловное уважение. Так вот, дорогой мой сын, видишь, в какую неприятность мы все угодили? Что будем делать? А? Герцогу плохо, мне плохо, плохо его святейшеству, и тебе, сынок, тебе тоже очень плохо.
Мартин (официальным тоном, словно читает заранее составленный ответ). Досточтимый отец, по вызову его святейшества папы и по распоряжению моего милостивого господина курфюрста Саксонского я явился к вам как смиренный и почтительный сын святой Христовой церкви и признаюсь в том, что действительно опубликовал предложение и тезисы, которые мне приписывают. Я готов со смирением выслушать, в чем меня обвиняют, и, если окажусь не прав, я с готовностью приму истину, в которой меня наставят.
Каетан (теряя терпение). Сын мой, своим выступлением против индульгенций ты переполошил всю Германию. Я знаю, ты весьма образованный доктор, у тебя появились даже единомышленники. Но если ты хочешь оставаться в лоне церкви и вернуть отеческую милость папы, то потрудись меня выслушать. Передо мной три рекомендации, которые наш святой отец папа Лев Десятый распорядился довести до твоего сведения. Первое: ты должен признать свои заблуждения и отречься от своих ошибок и проповедей. Второе: ты должен обещать, что никогда в будущем не станешь распространять свои мнения. И третье: впредь ты должен вести себя сдержаннее и избегать всего, что может оскорбить, опечалить и смутить церковь.
Мартин. Можно видеть инструкцию папы?
Каетан. Нет, любезный, нельзя. От тебя требуется одно: исповедаться в грехах, строго следить за своими словами и не уподобляться псу, который возвращается к своей блевотине. И, когда ты все это исполнишь, я уполномочен святейшим восстановить все в прежнем порядке.
Мартин. Это я понял. Я только хочу, чтобы мне указали, в чем я заблуждаюсь.
Каетан. Если настаиваешь. (Очень быстро, скороговоркой.) Вот хотя бы эти два положения, от которых ты должен отказаться прежде всех остальных. Первое — что в сокровищницу индульгенций якобы не включаются страдания и муки господа нашего Иисуса Христа. Второе — что человек, принявший святое причастие, должен верить в милосердие, которое ему явлено. Этого мало?
Мартин. Я основываюсь на Святом писании.
Каетан. Только папа обладает властью и авторитетом в вопросах веры.
Мартин. Исключая Святое писание.
Каетан. Включая Святое писание. Откуда такие мысли?
Тецель. Только папа может решать вопросы христианской веры. Только он и никто другой может толковать Святое писание, одобрять или осуждать мнения ученых, церковных соборов и старых отцов. Решение папы непогрешимо, когда оно касается христианской веры, а также всего, что служит к спасению человека.
Мартин. Ты повторяешь свои тезисы.
Тецель. Которые твои виттенбергские студенты сожгли на рыночной площади… Очень похвально…
Мартин. Я не имею к этому отношения, уверяю тебя.
Каетан. Разумеется. Брат Иоганн ничего подобного и не думает.
Мартин. Я за весь мир не ответчик.
Тецель. В твоей ереси нет ничего нового. Она ничем не отличается от ереси Виклифа или Гуса.
Каетан. Пожалуй, верно, но все-таки не будем отказывать просвещенному доктору в новаторстве. Новая ересь? Ее могли придумать задолго до тебя. Вообще говоря, я не думаю, что возможна каждый раз новая ересь. Если ересь прорастает в тебе самом, вот тогда она и есть новая ересь, а ты-нечаянный еретик.
Тецель. Придет время, и ты вынужден будешь отчитаться перед всем миром, и тогда всякий поймет, где ходит еретик и схизматик. Это станет ясно даже тем, кто проспал царство небесное и не нюхал Библии. Даже они поймут, что вы сами себя осудили, когда, нелепо мудрствуя, переводили бумагу, строчили целые книги, движимые презрением ко всему и бесстыдством. Благодарение небу, такие люди чересчур зарываются. Ты играешь нам в руку. Помяни мое слово, брат Мартин: через месяц ты будешь жариться на огне.
Мартин. Ты получил свои тридцать сребреников. Ради Христа, почему ты еще никого не предал?
Каетан (Тецелю). Думаю, пора проведать Штаупица.
Тецель. Слушаюсь, ваше высокопреосвященство. (Кланяется и уходит.)
Каетан. На самом деле он получает восемьдесят гульденов в месяц и еще на мелкие расходы.
Мартин. А как же обет бедности?
Каетан. Как большинство одаренных людей, ты, сын мой, простая душа. Я совсем недавно узнал, что он сумел прижить двоих детей. Вот тебе и другой обет. Ничего! Ему это не пройдет даром, я тебе обещаю. Ты уже славно продырявил его барабан. Между прочим, доминиканцы относятся к тебе очень плохо. Мне ли не знать, ведь я их генерал. И это понятно: они привыкли распоряжаться. Францисканцы почти поголовно неряхи и плаксы и вдобавок обретаются в блаженном невежестве. А вот среди вас водятся ученые и кандидаты в политики.
Мартин. Я не рассчитывал, что мои тезисы получат такую огласку.
Каетан. Да уж дальше некуда!
Мартин. Вероятно, их много перепечатывали, и потому они получили такое широкое распространение.
Каетан. Да, они походили по рукам: теперь о них толкуют всюду, где живет имя Христово.
Мартин. Святой отец, я чту и всегда буду чтить святую римскую церковь. Я домогался истины, и все, что я высказал, мне по-прежнему кажется правдой, истиной и делом христианина. Но я человек и могу ошибаться — пусть мне укажут, в чем мое заблуждение.
Каетан (сердито). Оставь высокомерие, сын мой, прибереги его для более интересной встречи. Я бы давно мог отослать тебя в Рим, и никакой немецкий князь не помешает мне это сделать. Иначе томиться ему у небесных врат, как прокаженному.
