Джон Осборн - Пьесы: Оглянись во гневе. Комедиант. Лютер

Не пожалеет отдать последнее. Думаете, преувеличиваю? По глазам вижу — думаете. А мне, если хотите знать, еще большие права даны. Мне даны полномочия распространять среди вас грамоты не только от грехов уже совершенных, но и прощать грехи, которых вы еще не совершили. (Пауза. Медленно.) И которые только намерены совершить.

Вы можете задать мне законный вопрос: почему господь готов оказать мне такую великую милость? Ответ очень прост, друзья мои. На эти деньги мы сможем отремонтировать храм Петра и Павла в Риме, и равного ему не будет во всем мире. В великом этом храме покоятся не только святые апостолы Петр и Павел, но еще сотни тысяч мучеников и ни много ни мало сорок шесть пап. Уж не говорю о реликвиях вроде плата святой Вероники, неопалимой купины Моисея и вервия Иуды Искариота. Увы, этому замечательному старинному зданию грозит гибель, как и всему, что в нем содержится, если не собрать — и побыстрее — средства на его восстановление. (С едкой иронией.) Может, кто-нибудь не согласен, что мы делаем доброе дело? (Пауза.)…Отлично, и неужто, мой друг, за какую-то четверть флорина ты не купишь одну грамоту, чтобы в смертный час увидеть закрытыми врата, уводящие грешников на муки, и беспрепятственно пройти к райским кущам? Учтите еще такую вещь: эти грамоты помогают не только живым, но и мертвым. Каждый из вас потерял кого-нибудь близкого, и кто знает, каков a-то там его участь?! Им тоже пригодятся наши грамоты, и у вас на душе будет спокойнее. Пе робей, спеши сюда, подумай о близких, подумай о себе! Выкладывай двенадцать грошей или сколько скажут — и избавишь отца от вечных мук, а себя от верной беды. Пусть даже все твое имущество — только рубаха на теле: не жалей, господня милость дороже. Помни: как только в шкатулке стукнут деньги и звякнет колокольчик, из чистилища с песней вылетит душа. Нечего раздумывать. Доставай денежки! Да что, в самом деле? Или вместе с верой вы потеряли разум? Слушайте, ведь я сейчас уберу крест, запру от вас небесные врата и погашу солнце милосердия, проливающее сегодня на вас свои лучи! (С громким стуком швыряет в денежную шкатулку крупную монету.) Устранился господь от дел земных. Всю власть он поручил папе. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.

В большой сундук звонким дождем падают монеты.

Гаснет свет.

Монастырь августинцев в Виттенберге. 1517 год. Под единственной грушей сидит генеральный викарий августинского ордена Иоганн фон Штаупиц. Это пожилой тихий человек с мягким голосом, по натуре истовый созерцатель. Он глубоко уважает Мартина Лютера за проницательный ум, отзывчивое сердце, мужество и способность к решительным поступкам каковая черта вообще не в характере Штаупица. Однако он понимает, что даже при своих скромных возможностях в силах многое дать молодому человеку, который подходит к переломному моменту в своей жизни; соответственно в его отношении к Мартину почти невозможно отделить сочувствие от ласкового подтрунивания. Укрывшись в тени дерева, Штаупиц читает. Поют птицы. Подходит Мартин, простирается ниц. Штаупиц знаком велит ему подняться.

Мартин (глядя вверх). Когда я прихожу, птицы, как по уговору, разлетаются.

Штаупиц. К сожалению, птицы не имеют веры.

Мартин. Может, они просто-напросто не любят меня.

Штаупиц. Откуда им знать, что ты не причинишь им зла. Только и всего.

Мартин. Испытываете на мне аллегорию?

Штаупиц. Ты ее уже разгадал.

Мартин. Неудивительно. С тех пор как я в монастыре, я сам сделался заправским мастером аллегорий. На прошлой неделе, например, разбирая третий стих третьей главы из «Послания к галатам», я в аллегорической форме говорил о посещении нужника.

Штаупиц (цитирует стих). «Так ли вы несмысленны, что, начавши духом, теперь оканчиваете плотию?»

Мартин. Вот-вот. По правде сказать, теологии мало проку от аллегорий: они способны лишь украсить дом, уже воздвигнутый на основаниях разума.

Штаупиц. Добавлю, что многим из нас ты открыл двери этого дома. Когда я приехал сюда, я не мог и думать, что авторитет университета поднимется так высоко и в столь короткий срок. В этом твоя заслуга, Мартин.

Мартин (искусно отводит комплимент). Если из монашества можно попасть на небо, я проделаю этот путь.

Штаупиц. Я не об этом. Ты знаешь, что я не это имею в виду. Я говорю о твоих знаниях и о том, как ты применяешь их к делу, — я не касался монашества, если называть это твоим словом. У меня никогда не вызывал восторга твой аскетизм. И вот что удивительно: пи молитвами, ни бдениями, ни даже книгами ты себя не смирил. Все эти испытания и искушения, которым ты себя подвергаешь, в конце концов тебе нужны и полезны, как воздух.

Мартин (сдерживаясь). Долго вы собираетесь меня учить?

Штаупиц (подтрунивая). Конечно, долго. А зачем, спрашивается, ты пришел сюда? Посмотреть, как я сижу в саду? От нечего делать?

Мартин. К слову сказать, после лекций и занятий у меня едва остается время на исполнение хотя бы главнейших требований устава.

Штаупиц. Рад это слышать. Знаешь, почему ты так держишься за устав? Нет, нет, пожалуйста, оставь при себе свои ужасы. Я знаю, ты только потому дрожишь над уставом, что он прекрасным образом защищает тебя.

Мартин. От чего же он защищает?

Штаупиц. Ты превосходно меня понимаешь, брат Мартин, не разыгрывай невинность. Он защищает тебя от твоего собственного характера. Ты, например, говоришь, что преклоняешься перед авторитетом, но вот беда! — ты никого не хочешь слушаться. И, с преувеличенным вниманием относясь к уставу, ты попросту смеешься над авторитетом. Причина ясна: ты хочешь на место одного авторитета поставить другой — именно свой. Полно, Мартин, я не первый день здесь генеральный викарий и вижу, к чему идет дело. Ты, впрочем, не горюй: твоя слабость тоже служит тебе защитой, и крепче прежней.

Мартин. Защитой? Вот этого я не чувствую.

Штаупиц. Может быть, но ты защищен, чего совсем нельзя сказать о большинстве из нас.

Мартин. Каким же образом я обрел эту удивительную защиту?

Штаупиц. Довольно простым: ты предъявляешь к себе слишком высокие требования.

Мартин. Не смею судить о заслугах своего сердца.

Штаупиц. Дорогой мой друг, я вот тысячи раз клялся перед господом жить благочестиво, но разве я исполнил свои обеты? Конечно же, нет. Так лучше совсем ничего не обещать, чем обещать и не исполнить. И, когда я оставлю этот мир и господь сопоставит все мои обеты с добрыми делами, я буду отвержен и погибну — если только во имя Христовой любви господь не явит милосердие.

Мартин. Ты полагаешь, я чересчур ношусь со своей болью?

Штаупиц. Трудно сказать, Мартин. Мы с тобой очень разные люди. Да, ты слишком носишься с собою, но ведь у большого человека и боль сильнее. Есть люди, которые могут сказать о себе словами апостола Павла: «Я умираю каждый день».

Мартин. Скажи, отец, тебя никогда не мучило чувство, что ты принадлежишь умирающему миру?

Штаупиц. Нет, наверное, нет.

Мартин. Мы доживаем последний век. Все выпито, впереди только темное донышко.

Штаупиц. Ты говоришь про судный день?

Мартин. Нет. Страшный суд вдруг не грянет — он вершится уже сейчас, здесь.

Штаупиц. Ну, слава богу, — так еще можно жить.

Мартин. Я вызрел в кишках мира, он напрягся, и скоро мы освободим друг друга.

Штаупиц. Все это не ново: мир проклят, мир погибает, впереди никакой надежды. Так было и будет всегда. Что с тобой? Зачем эти гримасы?

Мартин. Ничего особенного, отец, сейчас пройдет.

Штаупиц. Что пройдет? Ты почему держишься за живот? Тебе больно?

Мартин. Уже хорошо. Все прошло.

Штаупиц. Не понимаю — что прошло? Ты и раньше, я помню, хватался за живот. Что у тебя?

Мартин. Запор.

Штаупиц. С тобой всегда какая-нибудь история, брат Мартин! Колики, бессонница, вера, достойные дела, фурункулы, понос, больной живот — не одно, так другое! Твои свирепые посты…

Мартин. То же говорит мой отец.

Штаупиц. Он производит впечатление разумного человека.

Мартин. Да, он человек разумный, и, знаете, он тоже теолог. Я совсем недавно это ронял.

Штаупиц. Разве он не угольщик?

Мартин. Угольщик, да, но много лет назад он сделал открытие, до которого я, например, докопался с большим трудом.