Потому что (не) люблю - Стася Андриевская
Очнулась от прикосновения, распахнула глаза… Данила обнимал мои колени, уткнувшись в них лицом — не дыша, благоговейно. Осторожно, словно боясь спугнуть, но так крепко, что не убежать, даже если захочешь. Но я и не хотела.
Опустила ладони ему на затылок, сжала пальцы, протягивая их по ежику волос, по крепкой шее и плечам. Млея от знакомого тепла и родных, до дрожи любимых изгибов. Он вскинул голову, в глазах удивление, неверие… и вместе с тем ошалелый восторг. Я улыбнулась:
— Привет…
Набросились друг на друга, как безумные. Долгий-долгий, глубокий, как вся наша бездонная любовь, поцелуй. Губы, языки, зубы, дыхание, вкус… — одно целое. Жаркое, жадное. Ненасытное.
Я пальцами по застёжке на его рубашке — он нетерпеливо перехватывает мои руки, сжимает в кулаках и дёргает, заставляя рвать ткань наживую… Стучат по полу пуговицы, я нетерпеливо тащу рубашку с напряжённых плеч, припадаю к ним губами, вожделенно и пошло веду языком… Солёные. Тренировался, сволочь. Моя любимая, непробиваемая сволочь, когда же ты уже напацанячишься? Надеюсь, что никогда…
Он пальцами в мои волосы, смял, потянул голову назад, вгрызаясь поцелуем в шею. О-о-о-ох… Засос? Вот гад! Смеюсь от восторга, и впиваюсь когтями в его спину, волоку борозды до самой поясницы… Он возбуждённо рычит:
— Чёрт, Маринка… Чёрт, чёрт…
Агрессивно тащит с меня блузу, следом юбку, одновременно скользящим движением каменного члена по бедру, давая почувствовать, как трещат уже его брюки.
Пока я стаскиваю их с него, он отшвыривает к чертям мой лифчик. Я дразню, делая вид, что хочу прикрыть грудь, он перехватывает мои запястья, ведёт за спину. Я сопротивляюсь — на полном серьёзе, изо всех сил… И почти кончаю от одной только железной мощи его рук и наглости впившихся в сосок губ. Как же мне этого не хватало! Силы быстро кончаются, я сдаюсь, безвольно расслабляясь, подчиняясь, отдаваясь его власти и праву победившего…
— Слабачка, — с усмешкой выдыхает от мне в губы и усаживает верхом на себя.
Я усмехаюсь и присасываюсь к его шее под подбородком. Сейчас будет больно, милый. Посмотрим, кто слабак.
Он смеётся, потом шипит, но терпит… И, сдвинув мои уже насквозь промокшие трусики, одним жадным рывком насаживает меня на себя. До основания. Я захлёбываюсь стоном, но не отрываю губ от его шеи. Там будет не просто засос — клеймо!
Он чуть приподнимает мои бёдра и начинает вколачиваться. Мне кажется, я умираю от острого, ненасытного удовольствия. Хочется орать, но я лишь мычу и повизгиваю. Не сдаюсь.
Сбавляет темп, пропихивает между нами руку и зажимает клитор, так, чтобы он плотно тёрся об фактурный рисунок вен члена. Слегка меняет амплитуду и угол проникновения. Пальцами поглаживает в такт движениям. Знает где, знает как. Меня знает. Чувствует.
Я дрожу, стремительно приближаясь к пику. Данила злится, что не может видеть моего лица — я всё ещё не отпускаю его шею, но продолжает ласкать…
Впрочем, он и сам на грани. Я чувствую, как ещё сильнее напрягается внутри меня член, слышу низкие, урчащие стоны, вырывающиеся из покрывшейся испариной груди. Это подхлёстывает меня…
Не выдерживаю, откидываюсь назад и, запрокинув голову, ритмично подмахиваю бёдрами. Ещё, ещё, ещё…
— Ааа-а-а…
Оргазм скручивает, ломает до безумия сладкими судорогами, вышибает слезу, кружит голову. Падаю на Данилу, всё ещё конвульсивно вздрагивая, и с отчаянием понимаю, что мне мало. Боже, как же мне его мало! Хочется ещё. Порваться хочется. Безумств и неистовства! До изнеможения. До бесконечности.
Подхватывает меня, рывком опрокидывает на спину, наваливается, обездвиживая своим весом, лишая дыхания, выдавливая из груди лишь стоны… И берёт уже яростно, даже грубо. Хозяйски. И я успеваю ещё раз — как раз в тот миг, когда Данила ускоряется до предела и вдруг замирает…
— Уммм…
Снова толчок. Ещё.
— Умм…
Его стоны такие долгие и низкие, словно выдранные из самого сердца, пропущенные по бурливой крови, напоенные животной страстью. Член сокращается во мне, тёплыми толчками выплёскивается семя. Я чувствую это и горло внезапно перехватывает. Держу близкие слёзы, сглатываю дурацкую сентиментальность и, утыкаясь носом в его ухо, презрительно фыркаю:
— И это всё, на что ты способен, Магницкий?
Он смеётся:
— Размечталась. — И, не выходя из меня, снова садится сам и усаживает меня верхом. — Это только разминка!
Я льну к нему, обвиваю руками, срастаюсь с ним кожей, переплетаюсь венами и биением сердца. Замираем. Молчим. Растворяемся друг в друге, вспоминаем, узнаём заново.
Из меня наконец щекотливо выскальзывает обмякший член, и это возвращает нас к действительности. Данила тянет руку к шее, касается засоса, шипит. Я смотрю — там гематома размером с пол яйца. Мне и жалко его, и в то же время сладко внутри. Вот такая я сучка, да. Скучал? Сталкиваемся взглядами.
«Ну и на хрена?» — безмолвно вопрошает Данькин.
Я беру его за уши, тяну на себя голову и, ткнувшись носом в нос, подвожу итог:
— Мой!
Он смеётся и, бесцеремонно макнув пальцы в подтекающую из меня сперму, рисует у меня на лбу огромную точку:
— Моя!
Уже минут через пять всё повторилось. Только на этот раз нас замкнуло, когда мы поднимались в спальню. Начали с баловства на ступеньках — всех этих дурацких щипков за причинное место и убегалок от заслуженной кары, и там же, на ступеньках, чуть не продолжили, но Данила всё-таки доволок меня до кровати. И если в первый раз на всё про всё у нас ушла от силы пара-тройка минут сумасшествия, то теперь мы отдавались друг другу изощрённо и со смаком. Спешить было некуда, да и не хотелось. Наоборот — зависнуть бы навеки в этой истоме, как мухам в янтаре…
Рухнул на меня, дыша часто и жарко, не торопясь вынимать, и я почувствовала вдруг как бесконечно измождена — словно не любовью занималась, а пахала. До обидного неумолимо клонило в сон, даже голова подкруживалась и подрагивали ватной слабостью пальцы.
— Марин… — приподнявшись надо мною на локтях, позвал Данила. — Давай поговорим?
Я рассмеялась. Мне не было смешно, даже наоборот — отчего-то страшно, но я знала, что разговор нужен, и не один раз, и не на один час… Но только не сейчас, ради Бога! Сейчас мне было слишком хорошо, чтобы добровольно трезветь от этой неги.
— Непременно поговорим! — наигранный смех забрал остатки сил. Плющило так
