Анджей Стасюк - Ночь: Славянско-германский медицинский трагифарс

Чистая правда… Там у них никогда не кончается…

Они ни разу не говорили, чтобы там он у них кончался…

Там его всегда хоть залейся. А сюда вернутся — сразу в баке пусто…

И приходят просить у бабки, потому как им не на что кататься…

Я не даю…

Потому что дура! Останутся — и так и будут гонять взад-вперед! Так и будут без конца занимать!

Та-а-а-а-а, для мужиков это хуже смерти…

Боже правый, ездили бы к русским…

Если б к русским ездили, как к этим, ни один бы назад не вернулся…

Я помню русских…

О, Боже… Как вчера всё было…

Пришли — курицу им давай…

Ну, мы ощипать хотели…

А они прямо в перьях сунули в кастрюлю…

Да-да! Пришлось объяснять, что надо сначала зарезать…

Что они, курицы не видали?..

Видали, да только им обратно на войну не терпелось…

Да, помню… у них на каждой руке по две пары часов было…

Это от спешки…

По восемь на каждого…

Перья всплывали наверх…

Я хотела дать им соль, но они отказались…

Сказали, времени нету, надо скорей па zapad.

Ах, эти старые добрые времена, их помнишь, как никакие другие. Жизнь делится на «до них» и «после». Кто помнит, как было, тот мудрый. Самые мудрые — женщины в черных платках и черных платьях. Они пережили мужчин, жили без них, и ничего — оказалось, не страшно. Женщина, которая видела, как закапывают ее мужа или сына, становится отчасти мужчиной. Это старо, как мир, и время над этим не властно. Женщина, способная убить курицу, меньше нуждается в мужчине и меньше боится смерти. Наверно, они носят черные платья, чтобы на них не было видно следов куриной крови.

А тех, других, помните…

Как вчера всё было…

Начищенные голенища…

Манжеты-Стрелки на брюках…

Санитария и гигиена…

Здоровались…

Перечницу им подавай…

Помню одного…

Я тоже помню!..

И я!..

Их псы отказывались брать корм…

Словно и не голодные были…

Собаки всегда голодные…

Так они что, притворялись?..

Собаки притворяться не умеют…

Они могли их выдрессировать, чтоб притворялись…

Я испугалась, когда бросила ихнему псу, а он отвернулся…

Будто больной был…

Да не был он больной, по собаке сразу видно…

Да, больных собак они не держали…

Это у русских были больные…

И они их ели?..

Такого не помню…

А что еще ты помнишь?..

Красивых мужчин в начищенных сапогах…

Один выстрелил в мою маму, но у нее раньше ноги подкосились, и остались только следы от пуль на стене, а он пошел себе…

Дурак, что ли, был — подумал: убил?..

Когда убивал, не сомневался, что убьет, вот и пошел себе…

Да, они всегда были самоуверенные…

Им в голову не приходило, что можно промахнуться… Что можно выйти в неначищенных сапогах…

Что обувь можно не чистить…

Что можно выйти в начищенных сапогах и не дойти… Поскольку нет ничего важней гигиены…

И чистоты…

Да…

Когда выпал снег и вода замерзла, они сразу грязными стали…

Стали похожи на русских…

И меньше уже убивали…

Из соображений гигиены…

Одно дело зарыть трупы летом, и совсем другое — зимой…

И у «тигров» гусеницы замерзают…

Что?..

Ах, ничего… Так тогда в утешение говорили…

И точно, когда не могли помыться, никуда уже не годились…

Да, и тогда начинали воровать кур…

От них воняло, и они начинали бояться…

Помытый был герой…

А слегка провоняет — и сразу трус…

Грязный становился слабым…

Грязный не мог даже как следует стрельнуть…

Не помывшись, не могли попасть в ребенка…

Да… Помню — еле во взрослого попадали…

Что ты еще помнишь?..

Еще двух вещей они боялись…

Каких?..

Леса и болезней…

В лес носу не совали, и в дом, где больной, не заходили…

Да, ты права, убегали…

Если надо было войти в лес, они сперва его поджигали…

Если убивали больного, то не заходя в дом…

Верили в микробов…

В леших и упырей…

Ну что ты… В них только мы верим…

Они тоже верили и сперва поджигали…

Они что, думали — леший сгорит?.. Это ж глупо…

Глупо. Но они не могли иначе. Они думали, духи горят, как мясо…

В детстве им не объяснили…

Некому было…

Они ведь думали, что всё знают…

А потом, голубушка, они стали похожи на русских…

И перец у них кончился, и соли не стало…

Да, моя милая, и курицы-то украсть не могли толком…

Гонялись, гонялись, пробовали подстрелить, но в птицу труднее попасть, чем в ребенка…

Даже жалко их было… Воды попросят, мы выносили…

Некоторые пытались квитанцию нам всучить…

Странные были времена…

Жалко их было…

Бедные, думали, что духи горят…

И соль у них кончилась…

И перец…

Аминь…

Они впитывают в себя слова матерей, как когда-то их молоко. Вместе с молоком они вобрали память, она засела у них в костях. Все прошлое, что кружит у матерей в крови, живет и в их телах как древний эпос.

Вместо того чтобы угонять машины, мы могли бы сначала съедать их собак…

Тогда бы нас не за тех приняли…

Приняли бы просто за пожирателей собак…

Тогда мы бы гребли брильянты лопатой…

А они — как и не заметили ничего…

Видели бы в нас пожирателей собак…

Собакоедов в «ауди» и «мерсах»…

Псожирателей в золотых цепурах…

Да, я входил бы в магазин и брал все самое дорогое…

А они будто и не замечают…

Они бы видели только собачатину у нас в животах…

Кто знает…

Что — кто знает?..

Кто знает, вдруг бы они даже приняли нас за русских…

Точно, за русских, которым всё можно…

Можно жрать их собак и ездить на их машинах…

А как они узнают русских?..

Они узнают русских по своему страху…

По тому, что хотели бы быть, как русские, и по тому, что никогда не будут…

Тесно мне тут и душно, и скучно, и глухо. Пейте за мою душу. Я хочу слышать, как стучит стакан о металлическую крышку гроба и как вы малолетку посылаете в темноту за водкой. Я хочу слышать, как вы грызете стекло и как обсуждаете девок. Утром меня закопают в землю. Я уже чувствую, как у меня растут ногти, и хочу в последний раз услышать звуки жизни. У меня сквозная дыра в теле. Через нее входит холод и остается уже навечно. А вы тут рассказываете о русских, вместо того чтобы привести девок к моему гробу и я услышал их смех. Плевать мне на русских. Я не видел лица того, кто меня убил, потому что он стрелял мне в спину. Но я не в обиде. Ведь я пришел ночью, когда он спал, и это не был рыцарский поединок. Теперь я труп и не знаю, где у меня душа, не знаю, была ли она вообще. В моем теле дыра от пули навылет, через которую заползает холод. Приведите девок и врубите музыку в своих тачках, потому что мне страшно быть трупом.

Ты и есть труп, а я — твоя душа, и теперь ты сгниешь. Это тебе наказание за то, что был дураком. За то, что думал, будто состоишь из одного тела, которое тебя спасет в любой переделке и из полного дерьма вынесет целым и невредимым. Ты был кретином и думал, что твое тело — нечто вроде «ауди» или «бумера». Я — душа и побольше твоего понимаю.

Приведите девок! Не хочу подыхать тут как труп!

Я — твоя душа, а ты давно уже умер, так что не ори. Теперь начнешь разлагаться. Что-то вроде ржавчины станет тебя сжирать. Короче, попадешь в Чистилище. Ты помнишь хоть что-нибудь из школьных уроков религии? Рай, Чистилище, Ад? «Что касается некоторых менее тяжких прегрешений, надо думать, что до суда существует очистительный огонь» — так, по крайней мере, утверждает Григорий Великий в своих «Диалогах»[2], раздел четвертый, строка тридцать девятая.

И пусть из больших сабвуферов несется музыка, похожая на биение сердца…

Ты идиот. Мне неприятно тебе это говорить, поскольку я твоя душа, но мы, души, не можем лгать и молчать не можем. Ты идиот, ибо позволил себя убить, тыря швабское дерьмо. И поэтому будешь теперь ржаветь в Чистилище, как металлолом на свалке. Я уволена. Правда, я была твоей душой, но ты не хотел меня слушать.

Никогда я тебя, Душа, не слышал…

Потому что ты слушал свои сраные сабвуферы. И те, впрочем, краденые.

Я думал, это ритм сердца… А сердце почти что душа.

Кажется, сердце у тебя вынули, когда проверяли, что там внутри.

Вынули, но ведь, наверное, положили обратно…

А я б не была так уверена.

Они всё делают по уму.

Вот именно: зачем трупу сердце? Ну, неважно — я хотела сказать, что сердце у тебя вынули, а меня — почему-то нет. В этом разница. Так что не надо меня путать с дерьмовым звуком сабвуферов. Если бы ты их не слушал, услыхал бы меня.