Непрожитая жизнь - "Nogaulitki"
Наташа смотрела на меня опухшими от слез глазами, периодически все еще всхлипывая и вздрагивая, потом резко притянула меня к себе, уткнувшись носом в мою шею и глубоко вдохнула.
— Прости меня. Ненавидь меня, забудь меня, делай что хочешь, только, пожалуйста, не думай, что я говорила неправду. Я люблю тебя. Я просто не могу по-другому, — шептала она, заходясь в новой истерике.
Это страшно. Страшно, когда твоя любимая женщина плачет. Но это она сделала этот выбор. И я не могла ей помочь.
Я ушла, тихо закрыв за собой дверь. Вышла на дорогу и села в машину к Радмиле, которая терпеливо ждала меня. Опустившись на сиденье, я не смогла выдавить из себя ни звука. Подруга молча завела машину и, развернувшись, направилась к выезду из поселка.
Когда я добралась до дома, уже светало. Я была счастлива, что родители уехали на дачу. Они должны были вернуться только вечером, так как с дачи собирались сразу поехать на работу. Мне необходимо было побыть одной.
Закрыв дверь квартиры, я кинула на небольшой пуфик рюкзак, разулась и прошла в свою комнату, прикрыв за собой дверь.
И тут я дала волю эмоциям. Есть такое выражение "реветь белугой". И хоть бедные осетровые абсолютно не имеют никакого отношения к этому афоризму, а речь идет о дельфинах, смысл фразы передан верно. Я и не подозревала, что могу так орать и издавать такие звуки. Я выплескивала все, что было во мне. Я срывала со стен своей комнаты фотографии и картинки, перевернула стол и тумбочку, и, наверное, впервые пожалела, что никогда не занималась боксом, потому что наличие боксерской груши в тот момент очень бы пригодилось.
Спустя час метаний, когда уже соседи стали стучать по батарее, явно напуганные моими действиями почти в четыре утра, я опустилась на кровать, закрыв глаза. Я поняла, что полностью опустошена. Во мне не осталось эмоций, во мне не осталось гнева, во мне не осталось ничего.
Окончательно обессилев, я зарылась под подушку и заснула. Странно, но, засыпая, во мне жила маленькая надежда, что это все неправда, что это какой-то дурацкий жестокий сон, и что когда я проснусь наутро, все будет хорошо, и главное, она будет рядом. Все еще со мной. Все еще моя. Не полностью, на какую-то малую часть, но моя.
Когда я открыла глаза, голова гудела так, будто я побывала на действительно классной вечеринке. Приподняв голову, я огляделась. Комната походила на притон. Повсюду валялись вещи, перевернутая мебель, со стен было сорвано все, что там висело. Память быстро подкинула мне события прошлой ночи, и я вслух застонала. Глаза вновь щипало, но слез не было. Есть, видимо, предел по количеству слез. Мне казалось, что свой я исчерпала лет на пять вперед. Глянув на часы, я тут же подскочила, так как поняла, что если не хочу объяснять родителям, что произошло в моей комнате, мне надо поторопиться все убрать.
Через пару часов вернулся отец с работы, следом мама. Они тут же засыпали вопросами, как я провела выходные с "подругой". Угрюмо буркнув, что отлично, я направилась в свою комнату. Я не была готова говорить об этом.
Я взяла телефон и увидела около двадцати пропущенных от Радмилы, начиная с полудня. И ни одного от нее. Удивительно, но я была благодарна ей. Лучшим решением для меня было — исчезнуть. Оборвать все каналы связи, контакты, постараться вырезать ее из своей памяти, хотя я прекрасно понимала, что мне это не скоро удастся.
Спустя две недели мы вышли на учебу. Если я скажу, что за это время мне стало легче, то совру. Не стало. Мне не стало легче ни на йоту даже через месяц. Даже через два. Даже через полгода. Я плохо помню то время. Я не помню каникул, праздников, не помню, что делала, о чем разговаривала с людьми.
До этого у меня было много друзей, точнее, товарищей. Особенно в институте. Ко мне тянулись люди. После того, что произошло, я никого не подпускала. Я отстранилась от всех, я даже пыталась оттолкнуть Радмилу, но она терпеливо сносила мои истерики, мое хамство, мое поведение.
С родителями было сложнее. Я не могла им объяснить, что со мной, они видели только внешнюю сторону происходящего, поэтому всерьез стали беспокоиться, что я употребляю наркотики. Моя агрессия, апатия и потеря в весе заставило их подозревать, что их любимая и единственная дочь — наркоманка. Мне было смешно, когда мы сидели у кабинета врача, отец сурово молчал, а мама теребила в руках платочек. Зато как они выдохнули, когда врач сказал, что никаких следов наркотических веществ не было обнаружено. Но снова напряглись, когда он поставил другой диагноз — депрессия. Правда? Это было так удивительно. Потом доктор сказал, что рекомендовал бы обратиться к психотерапевту, что с такими вещами лучше не шутить. Я закатила глаза и, поблагодарив его, выволокла из больницы родителей, сказав, что сама разберусь со своими проблемами.
Вечером отец пришел ко мне в комнату, когда я лежала уже в привычной для себя позе — вытянувшись на кровати, с плеером, и уставившись в потолок. Я вынула наушники и села на кровати, вопросительно уставившись на него. Отец покашлял, пошевелил седыми усами и спросил:
— Я присяду? Ты не против? — я отрицательно покачала головой, двигаясь, чтобы освободить ему место рядом с собой.
— Что-то случилось? — спросила я, выключая плеер.
— Это ты мне скажи, — я видела, как отец нервничает и это даже смешило. Он никогда не устраивал мне "воспитательных бесед", поэтому я совершенно не знала, чего ожидать от его визита.
— Со мной все в порядке, — повторила я заученную фразу. Я так натренировалась говорить ее спокойным голосом, что мне вполне можно было дать Оскар за эту роль. Внутри меня все сжималось, у меня в душе была выжженная земля, покрытая золой, но на моем лице было написано лишь безразличие.
— Ира, ты знаешь, я не умею говорить всяких красивых и умных слов, я не профессор, и вряд ли уже могу рассказать тебе что-то, чего ты не знаешь, — вздохнул отец, — но ты моя дочь. И я вижу, как тебя что-то будто гнетет. Ты не улыбаешься, никуда не ходишь. Людей в двадцать лет дома не увидишь, а у тебя все развлечения — визиты Радмилки. Что с тобой? Я боюсь за тебя. И мне страшно, что я не могу тебе ничем помочь, — сказал он и посмотрел на меня. В его глазах стояли слезы. У моего отца. У человека, жестче которого в некоторых моментах я не встречала. И он говорил так искренне, что я разозлилась на себя, что доставляю им столько хлопот и переживаний, — мать уже который день не спит, ворочается. Не говорит ничего, но я же не слепой и не глухой. Что с тобой? Скажи мне, доченька. Есть что-то, что тебя гнетет?
Я помолчала с минуту. Потом решила, что вряд ли будет еще хуже. Я и так была на самом дне. Поэтому, вздохнув, я грустно улыбнулась:
— Есть. Только это меня не гнетет. Это меня убивает, — после моих слов мне показалось, что отец вздрогнул.
— Это все-таки...
— Нет, не наркотики, пап. Ты же знаешь, я всегда была против этого, — проворчала я.
— Ладно. Уже легче. Тогда что с тобой?
И я рассказала. Я рассказала всю эту кучу чертовой правды, которая произошла со мной за последний год. Опуская, конечно, особо интимные подробности. Он слушал внимательно, иногда присвистывал, иногда хмурился. Но что было удивительно, я не увидела на его лице неприязни или презрения, когда призналась, что его единственная дочь — лесбиянка. Когда я закончила свой долгий рассказ, отец хмыкнул.
— Ну ты даешь, — сказал он, — я и не подозревал, что в твоей жизни творится такое. Как ты... Как ты справляешься? Знаешь, я уже не молодой, но помню, каково это — когда тебе разбивают сердце.
— Правда? — я подняла брови. Неужели отец решил рассказать мне о своей какой-то печальной истории любви?
