Теннесси Уильямс - Лето и дым
Нет?
В немом страдании Джон качает головой.
Итак, отказ!
Джон (через силу). Я слишком уважаю вас, чтобы лгать. Хотите начистоту?
Она чуть кивнула.
В нашем споре победили вы.
Альма В каком… споре?
Джон. Насчет схемы.
Альма. А… схемы! (Побрела туда; запрокинув голову и сцепив перед собой пальцы рук, словно вглядывается в схему закрытыми глазами.)
Джон. Нашпигованы мы, как видите, не лепестками роз, и любая из напиханных в нас гадостей для чего-нибудь да нужна; и нет вроде места ни для чего другого…
Альма. Не так…
Джон. …И все же вы были нравы — признаю: есть в нас еще кое-что — нематериальное… легкое и неуловимое, точно дым… Его-то и производит вся эта наша гнусная машинерия, да и существует только ради него. Глазами не увидишь, в схему не вставишь, и все же теплится в нас!.. И как уяснишь себе это, — вся наша вечная маята… вся бестолковщина наша обретает сразу новый смысл… ну вот как… как в лаборатории: бьешься, бывает, бьешься — и вдруг озарит!.. Не поняли, нет?
Грозно, что есть мочи, загудел ветер — точно поет невидимый хор. Оба чуть обернулись, Альма даже подняла руку к перьям на шляпке, словно на улице.
Альма. Нет, почему же! Вы тщитесь уверить себя, что между нами возможна духовная связь, иной нам больше не нужно:
Джон. Как убедить мне вас, что я искренен?!
Альма. Не убеждайте — готова поверить. Не хочу только, чтоб судачили обо мне: бедняжке не выздороветь, но доктор поддерживает в ней бодрость. (В голосе ее появилась сила и резкость.) Я и вправду, видно, больна: есть такие натуры — бессильные, раздвоенные, — мелькают тенью среди вас, цельных и крепких. Но бывает, что и в нашем хилом народце пробуждается сила — сами в себе находим, по необходимости. Вот и во мне сейчас такая. Так что не стоит меня обманывать.
Джон. Я не обманывал вас.
Альма. И утешать не стоит. Мы здесь на равных. Вы сказали давайте начистоту. Давайте! Но тогда уж как на духу — без уверток, без утаек, без стыдливости даже! Я люблю вас — это уже не секрет. Да и не было никогда секретом. Люблю давно, с тех самых пор, как попросила вас прочесть пальцами имя ангела в парке. О, как мне помнится наше детство… томительно долгие дни — я после школы дома, усадили за музыку, а в окно: «Джонни, Джонни!» — приятели ваши по играм. И как все во мне отзывалось — одно лишь имя ваше услышу! И как мчалась к окну, когда вы затеете возню на крыльце! Или приметесь по пустырю гонять с друзьями, а стану, бывало, подальше — за целых полквартала, чтоб только из виду не упускать ваш изодранный красный свитер. Вот когда они начались еще, муки любви, и уж не проходили с тех пор, только все горше меня терзали. Всю свою жизнь, день за днем, провела я близ вас — хилое раздвоенное созданьице, и ваша сила, ваше гордое одиночество внушали мне поклонение и трепет… Вот вам моя исповедь! А теперь ваша почему у нас так все: получилось? Почему я потерпела крах? И почему сами вы, так близко близко подойдя ко мне, не сделали еще один шажок?
Джон. Все эти три или четыре раза, когда мы бывали вместе…
Альма. Так мало?
Джон. Да, раза три-четыре, больше мы не встречались… Так вот, каждый раз мы оба словно пытались что-то найти в другом, — сами не зная, что ищем. Телесным влечением это не было, хоть я вроде и вел себя однажды соответственно — помните, в казино, вы еще сказали, что я не джентльмен… Нет, не физическая услада нужна мне была в вас!..
Альма Знаю, вы уже как-то…
Джон. Вы и не смогли бы мне ее дать.
Альма. Да, тогда не смогла бы.
Джон. Но было в вас зато другое.
Альма. Что же?
Он зажег спичку. Машинально, сам того не сознавая, держит над ее пламенем согнутую ладонь — согреть. Спичка кухонная, длинная, пламя — яркое. Оба глядят на него с грустным и поначалу даже недоуменным просветлением. Пламя уже вот-вот лизнет его пальцы, но Альма наклонилась, дунула, и оно погасло. Она надевает перчатки.
Джон. Вы не сумели найти этому имя, я не сумел распознать. Думал, так просто — чопорность пуританская; отблески пламени принял за сверкание льда. Пусть и теперь я не все еще понял, но знаю: то было пламя… Знаю, уверен в этом, так же как в том, что ничего не видел на свете прекраснее ваших глаз, ничего Не слышал чудеснее голоса вашего… И глаза ваши, и ваш голос — от них такое тепло… хоть вроде они и совеем отдельно от вас, от тела вашего…
Альма. Вы говорите так, словно тела моего для вас уже нет, хоть только что щупали мне пульс. А оно существует, как бы вы ни старались сбросить его со счетов! Спасибо хоть за откровенность. Мы поменялись ролями — и вот она месть! Вы пришли к моей точке зрения, я — к вашей, точно в гости решили сходить друг к другу в одно и то же время и не застали один другого дома: дверь на замке, звони — не дозвонишься! (Засмеялась.) Я пришла вам сказать, что теперь мне не так уж важно, джентльмен вы или нет, а вы убеждаете меня сохранить порядочность, остаться леди. (Вымученно смеется.) Роли переменились, и вот — месть!.. У вас эфиром пахнет голова кружится…
Джон. Я открою окно.
Альма. Прошу вас.
Джон. Вот так.
Альма. Спасибо — лучше. Помните, вы давали мне белые таблетки. Я израсходовала их — хотела бы еще.
Джон. Я выпишу рецепт. (Склонившись над столом, пишет.)
В гостиной — Нелли, они слышат ее голос.
Альма. У вас в гостиной посетительница, Джон, Одна из моих учениц по вокалу. Самая молоденькая, самая хорошенькая и — наименее одаренная. Та, которой вы помогли завернуть для меня этот платочек. (Вынув платок, подносит его к глазам.)
Дверь чуть приоткрылась, в щелочку заглянула хихикающая Нелли. На жакетике ее приколота ветряка остролистника. С веселым хохотом распахнула дверь, бросилась к Джону, прижалась к нему, визжа по-ребячьи.
Нелли. Весь город обегала и всем раззвонила!
Джон. Раззвонила? Что?
Нелли. Радостную весть!
Джон (поверх ее плеча смотрит на Альму). Мы ведь решили никому не сообщать пока.
Нелли. Не смогла удержаться. (Обернувшись.) Альма, милая, а вам он сказал?
Альма (тихо). Не было нужды, Нелли, я все поняла… по именам вашим вместе… на карточке!
Нелли бросилась к Альме и обняла ее. Через плечо Нелли Альма смотрит на Джона. Он разводит руками, словно пытаясь сказать что-то. Безнадежно улыбнувшись, она качает в ответ головой. Закрыла вдруг глаза, кусает губы, потом отпускает Нелли с преувеличенно веселым смешком.
Нелли. Значит, самой первой узнали вы!
Альма. Я горжусь этим, Нелли,
Нелли. Взгляните на палец! Так и подмывало сказать вам об этом подарке! Но удержалась.
Альма. Ах, какой прелестный солитер! Прелестный! Впрочем, солитер здесь неподходящее слово: оно означает — один, отдельный, а этот брильянт означает — вместе, вдвоем! Он слепит меня, Нелли… больно… глазам больно!..
Схватив Нелли за руку, Джон притянул ее к себе. Почти через силу Альма поднимает лицо: оно залито слезами. Кивком головы поблагодарила Джона за то, что отвлек от нее внимание Нелли.
Берет перчатки и сумочку.
Джон. Извините ее, мисс Альма: она еще такой ребенок!
Альма (беззвучно засмеявшись). Мне пора.
Джон. Рецепт не забудьте.
Альма. Ах да, где он?
Джон. На столике.
Альма. Сразу же и зайду с ним в аптеку!
Нелли (пытаясь вырваться из объятий Джона, тот держит ее, чтоб она не могла взглянуть на Альму). Не уходите, Альма! Пусти меня, Джонни, пусти! Ты так меня сжал, что я дышать не могу!
Альма. До свиданья.
Нелли. Альма, милая, обязательно споете у нас на свадьбе! Весною, в Вербное воскресенье! «В садах Эдема глас прошелестел».
Альма затворяет за собой дверь. С выражением муки на лице Джон плотно сомкнул глаза. Осыпает поцелуями лоб,
Картина двенадцатая
В парке, близ каменного, фонтанного ангела. Вот-вот опустятся сумерки.
В освещенный участок сцены входит Альма. Медленно подошла к фонтану, наклонилась, пьет. Достала из сумочки маленький белый пакетик, начинает разворачивать его, и в это самое время вблизи проходит молодой человек в клетчатом костюме и котелке.
