Звук. Слушать, слышать, наблюдать - Мишель Шион
4.4. Почему радуют капли дождя?
Другие режиссеры (Коппола в фильме «Бойцовая рыбка», Тарковский), наоборот, ищут полутона, обращаясь к склонности нашего слуха «везде слышать ноты», особенно в звуках природы.
Звук дождя – или, говоря точнее, мелкий и плотный дождь, неприятный моросящий дождь, когда он падает на мостовую или асфальт, – часто является звуком непрерывным и единообразным, мелкозернистым. Если слушать его под защитой зонтика или крыши мансардной квартиры, как в «любовных гнездышках» в песнях Шарля Трене, тогда он оживляется, становится бодрым и веселым, звуком, который приятно слышать и который внушает Джину Келли желание петь и танцевать. Почему? Не только потому, что в этих случаях вы от него защищены, ведь он не кажется веселым тому, кто сидит на первом этаже жилого дома и слышит дождь снаружи, но не его стук… Дело в том, что каждая капля, падающая на крышу, индивидуализируется, так что из небольших импульсов складывается мелодия, каждый звук удара приобретает особую энергию, захватывающую динамику; но причина также, возможно, в том, что здесь присутствует идея препятствия. Стук дождя, падающего на зонт, вызывает ликование, поскольку находится на границе тонального и сложного. Сложные импульсы X′ (в категориях Шеффера) могут в силу различий в «расположении» стать «протомелодиями», но без точной оценки интервалов.
Тарковский, применяющий звук капель воды – особенно в «Сталкере» (1979), а также различные глухие шумы на космической станции в «Солярисе» (1971), созданные при участии композитора Эдуарда Артемьева, – всегда искал эту точку полумузыкальности, в которой космос или природа, как кажется, достигают границы, на которой они готовы заговорить или запеть, хотя мы в этом и не уверены. Например, в одной из сцен «Сталкера», в сцене в туннеле, который должны преодолеть странники, но на выходе им мешает водопад, режиссер примешал к «белому шуму» потока воды особое, едва заметное, гармоническое колебание, тот тип звука, который «мы не уверены, что слышим», или «не уверены, что услышали».
Полумелодия, похожая на жалобу, которая начинает тему, сыгранную на гармонике, в «Однажды на Диком Западе» Серджо Леоне, также является одним из многочисленных примеров «порога музыки», принцип которой был позаимствован, однако, из концертной или оперной музыки, когда ноты возникают из неопределенного шума или когда музыка рассказывает о своем собственном зарождении, что можно заметить в «Золоте Рейна» Вагнера, в начале «Моря» Дебюсси, а до них – в некоторых оркестровых вступлениях у Берлиоза.
В этом случае кино принимает эстафету у симфонической музыки.
4.5. Хитрости с дисконтинуумом: переходные измерения
Чувство звукового континуума речи, шума и музыки можно также произвести довольно простыми средствами за счет переходных измерений.
В звуковом универсуме мы так называем измерения, способные создать отношение, смычку, связующее звено между звуковыми составляющими фильма, относящимися к разным семействам речи, музыки и шума, позволяя при этом каждому из них развиваться в своей собственной области и обращаться к разному уровню слушания. Два основных переходных измерения, наиболее важных и больше всего способных абстрагироваться от звуков, которые они поддерживают, это, что для нас уже неудивительно, высота и ритм. Ритм, общий для «шума» и музыки, позволяет создать иллюзию сообщничества двух этих элементов; точно так же работает точный интервал высоты между звуком, связанным со звуковой декорацией действия (низкое гудение), и другим звуком, который слышится в музыке.
В вокальной музыке присутствие двух переходных измерений, ритма и высоты, между партией вокала и инструментальной партией – вот что скрывает от любителя и даже музыканта радикальный скачок на уровне слушания, который происходит между текстом и музыкой. Подобным образом для анализа и эстетики маскируется абсолютная дисконтинуальность традиционной западной музыкальной системы, хотя она и обращена к двум разным уровням слушания.
Такие переходные измерения с успехом применялись в кино. Например, в начале первой серии первого сезона сериала «Твин Пикс» (1990) Дэвид Линч играет на тонком эффекте расхождения и диссонанса между нотами аккорда, который слышится в фоновой музыке, написанной Анджело Бадаламенти, и звуком, относящимся к реалистической звуковой среде (туманный горн или звон колокола), который слегка «фальшивит» по отношению к музыке. Это довольно тонкий способ сыграть на переходном измерении высоты. Точный эквивалент в случае ритма – эффект сбивки ритма или синкопы между ритмом звуков действия и ритмом фоновой музыки. Легкий диссонанс в одном случае, легкая ошибка в такте в другом – вот способ связать области шума и музыки, не отказываясь от их разнородности.
4.6. Идеал континуума
Звуковое кино первых лет (в период примерно с 1928 по 1934 год), о котором мы говорим в работах «Музыка в кино» и «Кино – звуковое искусство», пыталось создать «унитарную» симфонию, о котором все мечтали, симфонию, в которой слова, шумы, музыка – все это было бы сплавлено в одном и том же порядке, одном континууме.
В частности, отразить звуковое богатство современного мира стремились в Европе, и в ряде фильмов Дювивье, Клэра, Ренуара, Хичкока или Ланга часто чередуются сцены с понятным диалогом и сцены с коллективной речью, в которых можно выхватить только обрывки смысла, как и в «жизни»: галдеж отряда полицейских, собравшихся вокруг сломанной машины («Голова человека» Дювивье), гул беседы людей, сидящих за столом («Сука» Ренуара, «Рыжик» Дювивье, «М (Город ищет убийцу)» Ланга), атмосфера кафе, публики, толпы и т. д. Этот метод вербальной «светотени» хорошо ложился на технику того времени, когда звук слов слипался в своего рода тесте, состоящем из сильного фонового шума, который только приветствовался.
Что касается применявшихся инструментов, мы хорошо видим, что речь шла о том, чтобы перевести полуразборчивое в неразборчивое, и наоборот. Однако сегодня, имея дело со многими смелыми и волнительными попытками такого рода, которые пришлись на 1930‐е, но позднее были оставлены в большинстве случаев, за исключением Офюльса, Тати или Иоселиани, мы испытываем чувство скованности и разрыва. Если только не брать Виго, который в «Аталанте» нашел магическую формулу этой полуразборчивости, возможно, благодаря музыке Мориса Жобера. В других случаях, какими бы интересными ни были эти исследования и независимо от красоты отдельных фильмов, зритель начинает осознавать переключения в слушании (то есть переход от языкового слуха к звуковому) или в атмосфере, тем более что эти переключения касаются элемента одной и той же природы. Так, в «Рыжике» или в начале «Суки» (1931), когда коллективная, относительно неразборчивая «речевая атмосфера» соединяется с разборчивыми, вполне понятными репликами, мы осознаем, что перескакиваем с одного уровня слушания на другой, хотя звуковой материал, то есть человеческая речь, не меняется. Насколько мы знаем, Хичкок – один из немногих, кому удалось реализовать сложную серию наплывов разборчивой речи и неразборчивой болтовни – в одной из заключительных сцен «Веревки» (1948). Для этого ему пришлось сделать много бесплодных попыток в предшествующих фильмах.
Диалектически эти исследования придут в дальнейшем к периоду, когда компоненты снова разделят и каждый из них вернется к себе, когда речь будет только речью, шум – только шумом, а музыка – только музыкой, то есть они станут разными музыкальными семействами, способными иногда связываться за счет переходных измерений.
Между тем к концу 1930‐х годов, когда от таких исследований почти все отказались, классическая музыкальная комедия останется главным жанром в констелляции киножанров, в котором шумы, музыка и слова вместо того, чтобы накладываться друг на друга, не замечая друг друга, что и происходит чаще всего, продолжают общаться друг с другом, пусть даже мимолетно. И в то же время жанром, в котором время от времени создаются смычки – короткие,
