Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Владлен Семенович Измозик
Дискуссии о природе тоталитаризма, его сущности, временных рамках, применимости к тем или иным политическим режимам продолжаются по сей день и, безусловно, будут продолжаться в дальнейшем. Следует указать на историографический обзор взглядов на природу тоталитаризма, подготовленный В. П. Любиным [7], а также на статью М. В. Казьминой [8]. На мой взгляд, следует согласиться с выводом М. В. Казьминой, что «применительно к концепции тоталитаризма можно констатировать переосмысление содержания, освобождение от политической конъюнктуры, усложнение видения исторического феномена <…> придав самому термину конкретный исторический смысл» [9]. Можно напомнить суждение М. Я. Гефтера, высказанное еще в 1993 году, что, хотя «природа тоталитарных режимов едина», ибо они стремятся к «окончательному решению», будь то раскулачивание или Холокост, провоцируют род человеческий на самоуничтожение, «коренная трудность <…> состоит в том, что само понятие это имеет в виду не какую-то конкретную реальность, а специфически общие черты разных исторических „тел“, у каждого из которых своя родословная, несовпадающий по времени, да и по сути, генезис» [10]. Любопытна мысль, которую высказал Уве Баккес, замдиректора Института Ханны Арендт на IV Парижском международном коллоквиуме в октябре 2004 года, что сила тоталитарного соблазна в способности мобилизовать умы перспективой «сотворения неба на земле» [11].
Важнейшая черта тоталитаризма — стремление к всеохватывающему и всепроникающему контролю во всех без исключения сферах общественной и частной жизни граждан. Следует заметить, что это стремление, безусловно, никогда не может достигнуть своего абсолютного предела. От «тоталитаризма» отличают «авторитарные системы», не претендующие на абсолютный, монопольный контроль над обществом. Здесь всегда остается тот или иной ряд сфер, свободных от прямого вмешательства власти: экономика, наука, искусство, личная жизнь граждан и т. д.
Применительно к истории Советской России наиболее распространенной является точка зрения, что до начала 1930‑х годов господствующий режим был авторитарным. Решающим же поворотом в переходе от авторитарной к тоталитарной системе стал конец 1920‑х: победа во внутрипартийной борьбе группы Сталина, выбор курса «большого скачка», коллективизация, позволившая государству установить не только политический и идеологический, но и экономический контроль над миллионами крестьянских хозяйств, объединенных в колхозы [12]. Известный советский и российский философ и политолог И. К. Пантин пишет по этому поводу: «Термин „тоталитаризм“ правомерно употреблять только в конкретно-историческом значении, как стремление власти к тотальному управлению общественной жизнью. При Сталине такой тоталитаризм был. <…> При Хрущеве <…> уже нет» [13]. Исследователь политической системы тоталитаризма Н. В. Работяжев отмечал, что «наиболее близко к „чистому“ типу тоталитаризма СССР подошел в годы правления Сталина. <…> Большевистская диктатура эпохи Ленина и первых лет после его смерти, как и послесталинский режим, менее соответствовали „идеальному“ типу тоталитаризма, чем сталинизм» [14]. Эту точку зрения разделял и известный историк Ю. И. Игрицкий (1934–2016). По его мнению, «на смену жесткому тоталитаризму приходили сначала „смягченный“ тоталитаризм, а затем авторитаризм» [15]. Естественно, что в дискуссиях о тоталитаризме большое внимание уделяется его системообразующим признакам [16]. Одним из наиболее емких определений тоталитаризма нам представляется формулировка, предложенная Ю. И. Игрицким. Он подчеркивает, что это режим «государственной власти, сосредотачивающейся в ядре (центре) государства посредством одной и единой политической организации, отождествившей себя с государством или сросшейся с ним и ставящей целью полностью взять под свой идеологический и политический (а по возможности и экономический) контроль как общество в целом, так и важнейшие его составные части, способные оспорить данную — тоталитарную — государственную власть» [17].
Среди тех, кто в настоящее время решительно не приемлет термин «тоталитаризм», следует назвать М. А. Колерова [18]. Он именует этот термин инструментом «политической пропаганды <…> который по-прежнему преследует свободное исследование диктатур середины ХX века в Германии, Италии и СССР» [19]. Чем же обосновывает автор свою позицию? Цитируя множество философов, историков, политологов Старого и Нового Света, он стремится доказать, что термин «тоталитаризм» явился порождением «верных учеников русских партийных противников большевиков в России и, главное, верных учеников маргинального австро-немецкого либертарианского клана в Англии и США» (Ф. Хайека, Х. Арендт, К. Поппера, К. Фридриха, З. Бжезинскго и др.), кроме того «исторический колониальный расизм лежит в основе доктрины „тоталитаризма“. <…> Тоталитаризму и сталинизму эти критики вменяют не их специфические черты, а характеристики всей европейской индустриализации XIX — начала XX вв.» [20]. Модест Алексеевич не стесняется в выражениях в адрес защитников термина «тоталитаризм», заявляя, что в «собственно русской историографии, традиционно сильной своим позитивизмом, но часто слабой в отношении миметических „теорий“, „тоталитаризм“ все еще собирает свою жатву, превращая даже золото науки в пропагандистские черепки» [21]. По его мнению, признаки тоталитаризма легко найти в политической практике западных, так называемых демократических государств. В частности, он ссылается на П. Кроссера, который указывал на то, «что для индустриального военного дела тотальная мобилизация — не только вынужденная практика милитаризации в ходе военных действий, но и осознанная задача планирования, а индустриальная милитаризация — ойкумена государственного капитализма» [22]. Но тут же М. А. Колеров высоко оценивает мнение эмигранта, российского философа права П. И. Новгородцева, считавшего, что так называемая «диктатура пролетариата» практически свелась «к олигархическому господству партийных вождей, властвующих и над своей партией, и над народом при помощи демагогии и тирании» [23]. В конечном счете Модест Алексеевич в своем неприятии тоталитаризма как определенной политической системы ссылается на внепартийную теорию тоталитаризма Г. Маркузе:
Сам способ организации технологической основы современного индустриального общества заставляет его быть тоталитарным; ибо «тоталитарное» здесь означает не только террористическое политическое координирование общества, но также не террористическое экономико-техническое координирование, осуществляемое за счет манипуляции потребностями посредством имущественных прав. <…> В обществе тотальной мобилизации, формирование которого происходит в наиболее развитых странах индустриальной цивилизации, можно видеть, как слияние черт Государства Благосостояния и Государства Войны приводит к появлению некоего продуктивного гибрида. <…> Основные тенденции такого общества уже известны: концентрация национальной экономики вокруг потребностей крупных корпораций при роли правительства как стимулирующей, поддерживающей, а иногда даже контролирующей силы; включение этой экономики в мировую систему военных альянсов, денежных соглашений, технической взаимопомощи и проектов развития… вторжение общественного мнения в частное домашнее хозяйство; открытие дверей спальни перед средствами массовой коммуникации [24].
Таким образом, М. А. Колеров считает «тоталитаризм» реальностью «индустриального мира» [25]. Но при этом не замечает или не хочет замечать существенной разницы, в частности в 1930‑х годах,
