Илья Афроимов - Город, где стреляли дома
— Испечем мины, — хитровато улыбнулся Олег. — Теперь есть из чего.
Ночь намела сугробы. Однако Олег хорошо приметил место тайника. Он отсчитал от куста сирени пять шагов, быстро размел снег и притащил в дом взрывчатку. Сел за стол, взял лист бумаги и долго водил по нему пальцем.
— Что ты колдуешь? — спросил Жуков.
— Прикидываю конструкцию, — объяснил Олег. — Корпусом мины будет обыкновенная консервная банка. Все это довольно просто. Сложнее другое. Как сделать ее невидимкой?..
— Я ее под пальто суну, — проговорил нетерпеливый Жуков.
Серафим ухмыльнулся. Он сразу догадался, что брата заботило другое: как на виду у всех незаметно поджечь шнур?
— Сейчас модны сумки от противогазов. Почти все железнодорожники носят в них инструмент и завтрак. Что если и нашу банку сунуть в такую же сумку? А потом приложить к концу бикфордова шнура папиросу…
Олег и Жуков долго репетировали план будущего взрыва, переставляя мину с одного места на другое, пока не на шутку встревоженный Серафим унял их страсти:
— Не знаю, как паровоз, а дом наш наверняка взлетит.
Жуков ушел.
Олег тоже порывался пойти на Брянск-второй. Ему хотелось увидеть в деле свое изобретение, но Серафим удержал брата:
— Пойми, ты там посторонний, можешь вызвать подозрение.
Вскоре Жуков опять переступил порог дома Семеновых.
— Ну как?
Жуков поднял вверх большой палец.
Потом, попивая горячий чай, заваренный сушеной вишней, он рассказал о подробностях взрыва.
Мины он передал человеку надежному, коммунисту Редину. На паровозе, кроме немецкого машиниста, его помощника, были два солдата из охраны. Редин же был за кочегара. Он небрежно бросил сумку с минами к паровозному котлу. Банки предварительно обмотал тряпками, чтобы не стучали. Выбрав момент, Редин незаметно приложил к шнуру окурок и сам ушел. Через несколько минут взорвался паровоз, и все четверо фашистов отправились на небеса.
— А Редин где сейчас? — в один голос спросили братья.
— В лесу. У партизан. Но это не все, — продолжал Жуков. — Немцы тотчас вызвали на место взрыва эксперта. И тот засвидетельствовал, что котел взорвался из-за плохой эксплуатации. Дескать, машинист не взял в расчет суровую русскую зиму.
— В таком случае надо пустить наши адские игрушки на конвейер, — предложил Серафим.
…Через день Жуков снова уносил мины. В декабре железнодорожники взорвали несколько паровозов.
Гитлеровцы спохватились — морозы здесь ни при чем! Охрана поездов была усилена. Взрывы, однако, не прекращались.
Друзья из вражеского стана
Петр Лебедев возвращался из Западного парка, где ремонтировал пути. Улица, залитая лунным светом, молчала, только снег поскрипывал под ногами. У дома остановился. Откуда-то доносились едва уловимые звуки «Интернационала». Что это? Померещилось? Напряг слух. Но знакомая мелодия не исчезала.
Петр замер. Сердце забилось в такт музыке. Бесшумно подкрался к забору, прильнул к щели. На крыльце дома Куликовых стоял немец — высокий, в черной шинели. Он увлеченно играл на губной гармошке. Петр узнал куликовского постояльца Карла Вернера, станционного диспетчера.
— Чего это он гимн наш наигрывает? — насторожился Петр. Увлекшись, налег на забор, доски затрещали. Карл поспешно сунул гармошку в карман и встревоженно спросил:
— Вер ист да?
Несколько секунд немец вслушивался в тишину, затем, пожав плечами, ушел в дом.
Петр тоже направился к себе. За столом сидел брат Иван, которого все звали почему-то только по отчеству — Васильевичем, он медленно жевал хлеб, запивая его водой. Увидев Петра, запричитал:
— Ох, истерзали меня твои дела…
— Когда же ты перестанешь бояться? — досадливо поморщился Петр.
— Ведь на бочке с порохом живем!
— Но это лучше, чем на бочке с дерьмом, — отрезал Петр. — Давай стелиться, я сегодня устал. Чертовски хочу спать.
Но уснуть Петр долго не мог. Ворочался с боку на бок и все думал о Карле Вернере. Зачем он наигрывал «Интернационал»? Может, он коммунист… Или провокация?.. На соседней койке громко посапывал Васильевич.
Братья Лебедевы — коренные железнодорожники. Васильевич в черные дни оккупации старался казаться маленьким, незаметным, хотя природа наделила его солидным ростом и могучей силой. Петр, в отличие от старшего брата, держался смело и независимо. К Петру тянулись друзья-железнодорожники: Максаков, Вильпишевский, Полехин, Белов, Потапов. Они часто собирались вместе. Замышляли на узле диверсии. Петр стащил у немецких саперов ящичек тола, динамитную шашку, две мины и спрятал все это под домом. (Поэтому Васильевич и жаловался, что живет на бочке с порохом). Для начала подпольщики решили взорвать эшелон с зенитными пушками, который почему-то застрял на запасных путях.
Если человек во вражеской форме друг, — подумал Петр, — то он может помочь. Надо прощупать его.
Утром Петр зашел к соседям. Георгий Осипович, черный как негр, оседлав табурет, чинил валенок. Возле печи хлопотала его жена Любовь Степановна, подвижная, ловкая. На полу, окружив чугун, пятеро ребятишек аппетитно расправлялись с вареной картошкой. У окна сидела дочь Куликовых шестнадцатилетняя Шура.
— Гости дома? — Петр взглядом показал на комнату, где жили немцы.
— Ушли на работу, — ответила Любовь Степановна и скомандовала ребятам: — Хватит лопать! А ну-ка, марш на улицу.
Детишки высыпали во двор.
— С чем хорошим пожаловал? — спросила Любовь Степановна.
— Да так, — замялся Петр. — От скуки. Сегодня выходной.
С минуту длилось неловкое молчание.
— Опять снег посыпал, — тоскливо проговорила Шура. — Погонят чистить пути. Не пойду.
— А куда ты денешься? — укоризненно спросил отец.
— К партизанам уйду! — с вызовом бросила она.
— Нужна ты там, — Любовь Степановна погладила голову дочери и повернулась к Петру.
— Видел, на управе объявление повесили? За мою Тамару 25 тысяч сулят. Видать, хорошо воюет, коль такие деньги обещают.
— Теперь немцев надо втройне опасаться, — вставил Георгий Осипович.
— Что за фрукт у вас живет? — спросил Петр.
— Их у нас двое, — ответила Любовь Степановна. — Старый, в очках — Отто. Законченный фашист. Другой — Карлуша. Душевный, хоть и немец. Как-то я притащила на себе мешок картошки. На тряпки выменяла. Ну и ругал же он меня. Нельзя, говорит, чтобы матка на себе мешок таскала. На другой день приволок нам муки и картошки.
— Добрый, значит, — проговорил Петр.
Любовь Степановна махнула рукой.
— Ну, да тебе-то можно сказать… Как узнал, что Тамара партизанка, открылся. Он из артистов, оказывается. В концлагерь его сослали, как коммуниста. Потом в армию взяли, диспетчером назначили. Когда Отто дома нет, Карл нам песни поет. Только немецкие, я‑то их не понимаю. А «Родимую сторонушку» чешет, как настоящий русский.
— А не прикидывается он? — заметил Петр. — Может, гестапо подослало его к партизанской семье?
Супруги переглянулись. Георгий Осипович ожесточенно пырнул в валенок шило.
— Не может этого быть, — сказал он.
С этого дня Петр стал часто навещать Куликовых. Сблизился он и с немцами. Пил с ними шнапс, спорил с Отто, все доказывая ему преимущества широкой колеи на наших железных дорогах перед европейскими. Политических вопросов не затрагивали.
В один из вечеров, когда Отто уехал в Орел, Карл подошел к Петру и, смешно коверкая русские слова, заговорил. Он, оказывается, догадывался, почему Петр вертится возле него. Коммунисты — братья по духу, они чувствуют друг друга, и он, Карл, понимал, что Петр — партизан. Больше того, Карл Вернер и четверо его друзей, два немца, мадьяр и поляк, готовы помочь русским. Надо собраться вместе. Поговорить…
Через два дня Петр с необычным волнением переступил порог куликовского дома. Хозяйка, торжественная и радостная, провела его в комнату. За столом, уставленным бутылками и закуской, сидели гости. Они поочередно представились Петру:
— Вильгельм Шумахер.
— Бруно Науман.
— Ференц Рач.
— Август Войцеховский.
Поначалу встреча мало чем отличалась от обычной пирушки. Выпили по рюмке-другой. Карл запел «Родимую сторонушку». Голос у него был сильный, звучный. Немцы хлопали в ладоши, венгр не удержался, пошел танцевать. Поляк настойчиво угощал Петра сигаретами.
Веселье угасло внезапно. Гости сели возле стола плечом к плечу и заговорили шепотом. Вперемежку звучали русские, немецкие, польские, венгерские слова. Когда их недоставало — объяснялись жестами.
— Здесь собрался маленький коммунистический интернационал, — улыбаясь, проговорил Ференц Рач. — Кого изберем секретарем?
Головы повернулись к Петру.
— Я же беспартийный, товарищи, — сказал он и густо покраснел.
— Не может быть? — удивился Карл.
Как бы оправдываясь, Петр смущенно произнес:
— Все думал, рановато мне, не готов я к вступлению в партию. А теперь вот раскаиваюсь.
