Андрей Окулов - В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война
Требуем: немедленного вывода с территории республики всех оккупационных войск и приема нас в действительные члены Организации Объединенных Наций!»
Далее шли подписи членов правительства. Я стал министром иностранных дел, мой брат — министром сельского хозяйства, вечно нетрезвый Ханурик изъявил желание возглавить министерство путей сообщения. Лёник тоже приобрел какой-то пост и подписался на английский манер: «Леон Рэлтон». Копии декларации поделили между министрами и разошлись.
Толику с Артуром коньяка показалось мало. Они добавили на стороне и хотели поймать такси, чтобы добраться до дому. Вместо такси им попалась милицейская машина. Двух малолетних алкоголиков привезли в отделение, обыскали. На пол упала декларация.
Милиционеры всполошились:
— Здесь политикой пахнет! Кто такой Леон Рэлтон — иностранный резидент?
На следующее утро мать сидит и разбирает посылку с Запада. Через «канал» переправили пакет нелегальной литературы.
Братец открыл дверь своим ключом.
— А, вернулся! — Мать подняла голову и собиралась спросить, где его носило до утра, но тут все прояснилось само собой: вслед за Артуром в комнату вошли офицер милиции и серый в штатском. Матушка быстро прикрыла полами халата литературу и не вставала с дивана до окончания разговора.
— Мало того что сынок ваш пьет, так он еще и декларации распространяет! Здесь видна направляющая рука кого-то из взрослых: видите, как вся гладко сформулировано? Сынок ваш министром сельского хозяйства решил стать, а сам, наверное, думает, что молоко на нолях прямо в бутылках растет!
Вскоре вызывают мать в Большой дом:
— Юлия Николаевна, уезжать надо! У нас инструкция — чтобы до Олимпийских игр в городе таких, как вы, не осталось. Не хотите на Запад — поедете на Восток!
Под конец разговора выкладывает на стол нашу декларацию:
— Что это такое?
— Это — шутка.
— Мы понимаем, что это — шутка. Но в нашем городе, Юлия Николаевна, так шутят только ваши дети!
* * *Кольцо сжимается. В училище моем странные вещи начались. То — в отличниках ходил, а то — двойки посыпались, хотя до диплома оставалось совсем недолго.
Поднимаюсь по лестнице, один из учителей за рукав хватает:
— Никому не говори, но в учительскую из КГБ звонили, про тебя что-то рассказывали такое, что завуч охала и за сердце хваталась!
Все ясно — серые опять пакостят. Вызывают меня к завучу. Типичная классная дама советского образца — губы поджаты, на носу — очки.
— Придумывать ничего не буду — учишься ты хорошо. Но нам прислана бумага, согласно которой мы обязаны тебя исключить. Причина тебе известна?
— Догадываюсь.
— Тогда дело упрощается. Твои документы — здесь.
Все оказалось очень просто. Пока учился, у меня была отсрочка от армии. После исключения — могут призвать в любую минуту. Афганистан уже начался…
По возвращении из лагеря матушка увлеклась феминизмом. Еще оправдывалась. Смысл, дескать, в том, что «наш феминизм» — совсем другой. Это на Западе тамошние обалдевшие бабы борются за право мочиться в мужском писсуаре. Мы должны поднять вопросы о положении женщин, о состоянии родильных домов, о занятости женщин на неженских работах…
Вроде все правильно. Они с подругами начали самиздатский журнал выпускать, этим самым проблемам посвященный. Серые всполошились.
По ходу дела выяснилось, что «русский феминизм» каждая из основательниц понимает по-своему. Одна пытается на первое место поставить социальный аспект, другая — религиозный, третья —…
Муж одной заболевшей феминистки прибежал на заседание их клуба. Его не пускают — «только для женщин».
Он вспылил:
— Нельзя же отвергать человека из-за маленького физического недостатка!
А матушка ему отвечает:
— По поводу вашего маленького физического недостатка передайте наши соболезнования вашей жене!
Другая феминистка прислала статью в эмигрантскую газету. Заканчивалась она такими словами: «По всей Европе стоят памятники неизвестному солдату. Но нигде нет памятника девушке, изнасилованной неизвестным солдатом!»
Все правильно, тетеньки. И власти на вас обозлились — тоже правильно, потому что вы с ними не но правилам играть вздумали. И сажали вас, и высылали…
Только если бы вы тогда занялись оппозиционной филателией, вас бы тоже посадили!
* * *Этот последний обыск мы назвали в честь скучнейшего советского телесериала — «Семнадцать мгновений весны». Он длился ровно семнадцать часов.
Я ночевал у бабушки. Утром — звонок в дверь. Открываю — стоит отец, с ним — два типа в меховых шапках. Отец смеется:
— За тобой!
Они и вправду за мной.
Пока одеваюсь, один серый спрашивает:
— Что, Андрей, придется тебе на Запад отъезжать. Чем там заниматься собираешься?
— Не знаю.
— Ну, смотри, будь осторожнее. Не забывай, что отец твой здесь остается. Будешь хорошо себя вести — с ним ничего не случится.
Ну, думаю, не на того напал.
— Ладно, отец. Придется тобой пожертвовать!
Отец смеется:
— Жертвуй!
Гебист шутки не оценил, торопит. В нашей квартире на Жуковской обыск идет полным ходом. Все вверх дном перевернули. Над подносом с песком, что для рыжего кота в углу поставлен, — портрет Андропова висит. Гебисты сняли своего шефа, перевернули и читают «дарственную надпись»: «Юлии Николаевне Вознесенской за нашу совместную работу в общем деле № 62» и подпись: «Юрий Андропов». Вертят они портрет в руках и не знают — что с ним делать. Решили конфисковать, хотят в протокол занести, а мать им говорит:
— Так и запишите: «Конфискован портрет шефа КГБ».
Они задергались, портрет в сторону отложили. Я стою на кухне. Выходит из комнаты еще один серый — и к посудному шкафу. Открывает, а там — гора кастрюль и пакет полиэтиленовый. Гебист брезгливо потряс одну кастрюлю — звенит, потряс другую — тоже звенит, пакет — такой же звон. Он шкаф закрыл и ушел в комнату. Их интересовало то, что шуршит, — бумаги искали.
Можно дух перевести: в пакетике том звонком — летучая мина, запчасти к автомату и винтовочные патроны. Сувениры из Мясного Бора. Хорошо, что КГБ работает как и вся советская экономика, а то бы для них сейчас повод найти и обвинить нас всех в терроризме — лакомое дело.
Рыжеватый подполковник протокол пишет: «Конфискован листик машинописного текста, озаглавленный “Донос в КГБ”».
Текст данного документа гласил:
«Я, ниженеподписавшийся, считаю своим долгом сообщить, что некие Артур и Альбина решили написать протест “В защиту всех униженных и оскорбленных”. Прошу Вас не допустить этого акта вандализма и засадить обоих в тюрьму “Кресты”, вместе с моей соседкой Гранькой, за то, что она, падла, свет за собой в уборной не гасит. А холодильник мне ни к чему, так как я плавать не умею».
Наибольшую озабоченность вызвал у серых найденный за диваном сверток написанных от руки тетрадных страниц. Это мы в пьяной компании друзей играли в подобие «чепухи»: пишешь фразу, передаешь соседу, тот дописывает свою, загибаешь листочек так, чтобы первой не было видно, и передаешь следующему. Так — пока лист не кончится. Можно себе представить художественный уровень этих литературных произведений, если творили подвыпившие подростки, а главными действующими лицами были «Мент поганый» и «Гебист посратый»!
Подполковник пишет: «Обнаружено несколько листков рукописи непристойного содержания, озаглавленной…» И замер: все заголовки — матерные, как же обозначить эту антисоветчину?
Лейтенантик сидит на диване и разбирает гору папок — страниц по сто в каждой. Ему, бедному, каждый листик записывать! Он быстренько посмотрел на начальника своего — тот в протокол углубился. Тогда ленивый лейтенант папку на пол роняет и ногой ее — под диван. Потом вторую — туда же. Не сидеть же еще десять часов над этой грудой. Ему тоже домой хочется.
Делать нечего — во время обыска с квартиры не отпускают. От скуки затеял политическую дискуссию с одним из мелких чинов. Тот через пять минут сдался и устало так говорит:
— А, что с вами спорить? Все равно у вас подготовка лучше!
Набрали мешок бумаг и ушли.
* * *Мать прибегает к знакомым и говорит:
— Домой не возвращайся. За тобой с солдатами приходили. Я была в Большом доме, они требуют, чтобы мы уезжали, в противном случае меня — в лагерь, тебя — в Афганистан.
Какой Афганистан с моей биографией? Это они для устрашения. Призовут в армию, направят в строительные части и устроят соответствующую обстановку, чтобы жизнь сказкой не казалась. А так как я все равно служить откажусь… Выходит — сидеть?
Улица Канонерская, дом 18. Вечно закрытый пункт приема стеклотары. Железные ступеньки до уровня второго этажа — и дверь. Без номера. Потому что формально этой квартиры как бы и нет. Не живет здесь никто.
