Александр Лепехин - Туляки в боях за Отечество. Часть 1
На финской отец был поваром. Однажды финны минометным огнем разнесли его кухню, но отец остался жив. Отец посчитал, что это лыжи его спасли и считал их своим талисманом. Я на этих лыжах катался всю войну и после, до 1952 года. Каждый день вспоминал про отца. Мы не знали что с ним. Жив ли, погиб?
Но в тот день 22 июня я, встретив отца, нацепив его пилотку на свою голову, пошел вместе с ним домой. Обычно в этих пилотках мы бегали по деревне, а тут пошли домой. Отец в солдатской форме с вещмешком за плечами и с винтовкой на плече шел широкими шагами под одобряющими взглядами односельчан. Я еле успевал за ним.
Мы вместе зашли в дом. Мама успела накрыть стол и на средину стола поставила чугунок со щами. Я до сих пор ощущаю запах материнских щей, его не спутаешь ни с чем. Отец снял с плеча вещмешок и винтовку и поставил их в углу у печки. Слева вдоль окон стоял стол, а в углу было полочка с иконами и лампадой. Правее на стене висела черная тарелка радио репродуктора. У нас был единственный в деревне радиоприемник. Его отец привез еще до финской войны из Москвы, куда он зимой часто ездил на заработки. Строил улицу Горького, ныне Тверская и что-то в Сокольниках. Работал он маляром – штукатуром. Мы всегда радовались его приезду и привезенным подаркам. Мы ориентировочно знали, когда он должен был приехать и с мамой шли его встречать на прогон. Так называлась неширокая, короткая дорога, которая перпендикулярно отходила от главной улицы деревни и шла до большой дороги. Мы стояли и смотрели вдаль, ждали, когда появится отец с большим чемоданом. Однажды он привез целый чемодан кильки, редкая рыба в наших местах. Целый вечер он с братьями делили эту блестящую красоту, раскладывая ее на столе на кучки.
Потом они до утра праздновали приезд брата из столицы. В деревне его очень уважали как мастера. Он не просто красил стены, а выводил на них небольшие картины. Однажды он покрасил стены у нас дома и все ушли, оставив меня и краску дома. Мне тоже хотелось что-нибудь нарисовать. А тут еще и краска рядом и над душой никто не стоит. Вот я и проявил свои художественные таланты. Разрисовал весь пол, затем подоконник и начал уже расписывать стены. Но тут мой творческий процесс прервали вернувшиеся родители. Мама заохала и начала меня ругать и схватила ремень, но папа остановил ее. Покритиковал мои художества и сказал: «Давай в следующий раз выбирать более подходящие места для рисования. Ведь тебе не понравится, если я сейчас всю твою работу замажу. А почему мне должно нравиться, когда ты так с моей работой обошелся».
Но вернемся к 22 июня. Мама налила щей в большую деревянную чашку. У каждого была своя деревянная ложка. Первым зачерпнул из чашки отец, затем к нему присоединились и мы. Отец вспомнил про радио. Он всегда сначала включал радио, а потом только обедал. А тут, видать, пробегался, сначала съел несколько ложек щей, а потом только вспомнил про радио.
Включив радио, он начал настаивать этот примитивный радиоприемник. Начал мудрить с какой-то иглой и катушкой прикрепленных к пластине. Потом я тоже мудрил с этим примитивным детекторным приемником, что стало моей первой ступенью в освоении радиодела. Слышимость была слабой, с хрипотцой. На этот раз четко прослушивались слова. Из черной тарелки доносились слова: «От Советского Информбюро. 22 июня, ровно в 6 часов утра фашистская Германия напала на Советский Союз…»
Хорошо помню, отец зачерпнул ложкой щей и нес ее ко рту. Но услышав эти слова, резко опустил ложку в чашку, быстро поднялся, сказав маме: «Это война. Это будет страшная война». Взял винтовку, вещмешок и, пригнув голову, шагнул за дверь, сказав маме: «Приходи сегодня в город. Проводишь меня».
Войну я в тот момент воспринимал как те учения, которые проводили солдаты у нашей деревни или как наши военные игры, которые мы устраивали между собой в деревне. Бежали друг на друга с палками и луками за плечами и также как солдаты кричали «Ураа!!!». Из лука и рогаток мы друг в друга никогда не стреляли, только по мишеням. Нам запрещалось стрелять и по животным и птицам. И не дай бог, если кто-то этот запрет нарушит и про это станет известно родителям. На всю деревню раздавались вопли и рыдания провинившегося. Это родители втолковывали нам через зад, то, что не вошло через голову. А вот пролетавший над деревней кукурузник был хорошей мишенью и мы за ним бегали всей оравой, человек 10–15 и стреляли по самолету из луков и рогаток. Самолет всегда летал низко, оттуда свешивалась голова пилота в шлеме и очках и он нам что-то кричал и грозил кулаком. Но это нас еще больше раззадоривало и вдогонку самолету еще долго летели наши стрелы и камни из рогаток. А потом мы «подводили итоги» и хвастались друг перед другом своими «меткими попаданиями».
Проводив отца, мама заливалась слезами, что-то собирала в узелок, что-то приговаривала, что-то просила у Бога. А я радовался, что отец поедет на настоящую войну и будет героем. Я тогда еще не осознавал всей той трагедии, которая пришла в наш дом.
Мама, постоянно плача, собрала свой узелок для отца. Мне сказала: «Сиди дома и присматривай за сестренкой. Покорми и смени пеленки. Я иду в город. Когда вернусь, не знаю». Я не расплакался, я взвыл. Я тоже очень хотел проводить отца. Мои рыдания были, видимо, настолько сильными, что мама меня пожалела, отнесла сестренку к тете Нюре. И мы с мамой быстро пошли к городу Белеву.
Мы шли через пойму реки Оки, по которой проходила дорога от деревни Кураково до города. Идти надо было километра 4–5. Когда мы подошли к воинской части день уже перевалил за вторую половину. Возле воинской части собралось огромное количество народу, все пришли провожать своих отцов, мужей и братьев. Мама пыталась кого-то спрашивать, просила кого-то передать Иванову из Боровны, что у ворот его ждет жена. Все тонуло в шуме и криках, затем началась беготня солдат с винтовками. Потом отец рассказал, что ловили двух каких-то шпионов, которые пробрались к ним в часть.
Наконец отец вышел к нам. Он нас обнял и поцеловал. Маме сказал, что завтра их отправляют на фронт, но когда и куда им не сказали.
Поздно вечером мы вернулись в деревню. На улице стояла зловещая тишина. Вечером обычно на улицу выходила молодежь, звучала гармошка, песни, шутки, а тут никого и тишина. Я так устал, что ничего не хотел есть, выпил кружку молока и уснул как убитый.
На следующий день 23 июня чуть рассвело мама опять стала собираться в город проводить отца и я пошел с ней. Мы сразу пошли к вокзалу, где уже вовсю шла погрузка солдат. Народу было теперь еще больше. Крики офицеров, плач, причитание матерей, все это сливалось в единый неразборчивый гул. Мы с трудом отыскали отца, он напряженно высматривал нас в толпе. Мать также как и другие плакала, я стоял рядом с ней и держался за подол ее юбки. Она все говорила ему: «Береги себя. Пиши письма». Он ее успокаивал, что война долгой не будет, что он скоро вернется. Потом я услышал слова, что в плен немцам он живым не сдастся. В финскую насмотрелся, как с нашими пленными обращаются. Мама заплакала еще сильнее.
После финской войны в деревню вернулись демобилизованные солдаты, наши мужики, в том числе и мой отец. На деревне была радость, но бабы сильно плакали и голосили, особенно в нашем доме и рядом. Потому что не вернулся с войны мой дядя Ваня, брат моей матери. Отец и другие очевидцы потом рассказывали, как финны, захватив его в плен, мучили его. Наши слышали, как он кричал. Финны вырезали на теле дяди Вани звезды, искололи его штыками, а потом с живого содрали кожу.
Паровоз загудел, все бросились по своим местам, состав поехал. Провожающие кричали, плакали, бежали за поездом. Нас чуть не сбили с ног.
Дома мама все плакала. Зажигала свечи, стояла на коленях перед иконами и молилась. Я ее оставил в хате, а сам пошел на деревню. Взрослых ребят не было на улице, только изредка попадались мои погодки и чуть старше. Из открытых окон домов слышался плачь и слова: «На кого ты нас покинул». Мы еще не соображали, какая беда пришла к нам. Послонявшись по деревне, мы разошлись по домам.
Буквально через несколько дней в деревню стали приходить первые похоронки. То один дом разрывался от криков и плача, то другой. И это происходило чуть ли не каждый день. Все ждали писем, но похоронки приходили чаще. Мама каждый раз выбегала на улицу на встречу почтальону. Но от отца не было ни писем, ни похоронки.
Прошел месяц, второй, третий. Об отце никаких известий. Мама начала гадать на картах. Этому занятию она посвящала каждую свободную минуту. К ней стали приходить деревенские, чтобы она им погадала. Однажды, раскинув карты, она сказала одной женщине, что все хорошо, ее муж жив – здоров, а на другой день ей принесли похоронку. Я сказал маме: «Твои карты врут и не говорят правду. Зачем ты гадаешь на отца, если карты все равно правды не скажут». Она мне ответила: «Карты мне про похоронку сказали, но ей говорить об этом язык не повернулся. Пусть остается надежда».
