Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Как говорится: пейте сами.
Послание своё и балладу Катенин отправил Пушкину; и был крайне удивлён, что Пушкин ему не отвечает.
Наверное, он меня неправильно понял! – печалился Катенин. Всё он понял правильно.
Пушкин отдал в альманах «Северные цветы» только балладу, а послание Катенина – нет, вместо него поставив свой собственный «Ответ Катенину»:
Напрасно, пламенный поэт,Свой чудный кубок мне подносишьИ выпить за здоровье просишь:Не пью, любезный мой сосед!
И продолжает:
Останься ты в строях Парнаса;Пред делом кубок наливайИ лавр Корнеля или ТассаОдин с похмелья пожинай.
Да! Александр Сергеевич жалить умел ничуть не хуже, чем Катенин. Ибо в его «останься ты в строях Парнаса» содержится жестокая и молодая насмешка над неудачливым, в деревне скисающим Катениным, славным лишь переводами своими, но не стихами; к тому же часто страдающим от похмелья, которое в пушкинском послании имело смысл далеко не метафорический.
Удивительно, что Пушкин не рассердился до такой степени, чтоб и катенинскую балладу тоже убрать в стол.
Уже в 1830 году, по предложению Пушкина, Катенин публикует критический цикл «Размышления и разборы» – внимание! – в двадцати номерах «Литературной газеты». («Покамест, кроме тебя, нет у нас критика», – говорил Пушкин ему немногим ранее; и годом позже заметит в одном письме, что «из наших Шлегелей… – имелся в виду немецкий критик Шлегель —…один Катенин знает своё дело»).
В «Размышлениях и разборах» отчётливо проявилась, пожалуй, основная черта Катенина: парадоксальным образом он был новатор и архаист одновременно, литературный реакционер и революционер в одном лице.
Но можно лишь предположить, с каким разъедающим всё и вся презрением взирал бы Катенин на разнообразное «новейшее искусство», если ещё в 1830 году он писал, к примеру, такое: «Удели живописи – краски; из них, из обманчивого разлития света и тени, творит она свои чудеса, сближает и отдаляет предметы; на гладкой доске либо холстине представляет необозримую даль или (что ещё более) круглость исполненного жизни лица человеческого. Кто вздумает для большего совершенства выставить нос на подпорке вперёд, едва ли сочтётся даже нынче за смелого гения, развязывающего путы, связывавшие до него робких художников».
Нет, сочтётся, Павел Александрович.
В 1832-м Катенин разорился: деревни его взяли под опеку за мухлёж при поставке спирта в казну – обманывать государство, как мы видим, Катенин за грех не считал. Но государство думало иначе.
18 июля 1832 года он явился в Санкт-Петербург, добившись наконец издания двух томов стихов и переводов. Пушкин собрание расхвалил и, более того, деятельно участвовал в подписке (друг Пушкина Вяземский был очень недоволен этим новым сближением).
В январе 1833 года Пушкина и Катенина одновременно избрали в Академию Российскую.
Что ж, какой-никакой результат двадцатилетнего литературного труда наличествует; можно вновь заняться мужским делом, господа офицеры.
8 августа 1833 года Катенин вернулся на воинскую службу с определением в седьмой Эриванский карабинерный полк в составе отдельного Кавказского корпуса.
Полгода служит в Царском Селе, но оттуда стремится поскорее сбежать: ибо что это за служба – в Царском Селе.
В те времена Катенин, надо сказать, писал о матушке-России примерно так: «Этот инквизиционный дух, эта желтуха…» или «Можно ли сделать что-нибудь сносное в такой несносной неволе…».
Но как поступают говорящие подобное «либералы» (так – хоть и не совсем верно – определяли взгляды Катенина покойный генерал Милорадович и доносчик Фаддей Булгарин) Золотого века?
Верно: едут воевать на Кавказ.
То есть, едут воевать куда угодно – а если подвернулся Кавказ, то отчего бы и нет.
10 марта Катенин отправил Пушкину только что вышедшую сказку в стихах «Княжна Милуша», а 13 марта выехал в Тифлис.
10 мая прибыл в урочище Манглис, в пятидесяти верстах от Тифлиса, в штаб-квартиру полка.
В Дагестане в то время развил активную деятельность Гамзат-бек – проповедник мюридизма (религиозное учение, предполагавшее войну против иноверцев (гяуров), во многом напоминающее будущий ваххабизм). Гамзат-бека поддерживали и нацеливали Англия и Турция.
(Всё время приходится ловить себя на мысли, что описываешь то ли прошлое, то ли настоящее, то ли ближайшее будущее.)
На 1834 год пришёлся рейд Гамзат-бека в Аварию.
Времени у Катенина на то, чтоб обжиться, осмотреться, познакомиться с местными достопримечательностями и тому подобное, не было: едва бросив вещи, по приказу командира отдельного Кавказского корпуса генерала-адъютанта Розена полковник Катенин во главе отряда выдвинулся на правый фланг Кавказской линии.
Своеобразное «двадцать лет спустя»: последний раз ему приходилось воевать в 1814 году, и тоже весной. И вот 41-летний Катенин снова в деле.
В распоряжении его было два батальона, занявших передовые позиции.
1-й батальон, минуя Пятигорск, вышел на укрепление Баксанское, к проходу Ксанти; 2-й батальон встал на Кисловодекой линии: одна рота на Кинжал-горе, другая – на Хасауше, третья – на Кичмалке, четвёртая – у горы Кумбаши.
Судя по всему, первый год для Катенина был не самым радостным.
Ряд безобразных стен, изломанных, изрытых,Необитаемых, ужасных пустотой,Где слышен изредка лишь крик орлов несытых,Клюющих падеру оравою густой;
Цепь пресловутая всепетого Кавказа,Непроходимая, безлюдная страна,Притон разбойников, поэзии зараза!
Без пользы, без красы, с каких ты пор славна?Творенье божье ты иль чортова проказа?Скажи, проклятая, зачем ты создана?
(«Кавказские горы», 1835)Впрочем, это всего лишь стихи. Домой он всё равно не собирался.
В виду Эльбруса, в верховьях рек Малки и Кумы, в мелких стычках с горцами полковник Катенин провёл всё лето и в конце августа был переведён в Ставрополь (откуда писал Пушкину: «С приезда моего в сей край я в глаза не видел ни одной книги»).
В Ставрополе Катенину пришлось разбираться с одним затянувшимся и слишком разветвлённым уголовным делом, что, признаться, было ему не по душе; но приказ есть приказ.
Пушкину сообщает: «Я зябну; представь себе, что здесь на юге лето холоднее северных: в тулупе не согреешься, и надо печки топить… С горя пишу сонеты».
На кавказском побережье тем временем появился английский разведчик Дэвид Уркварт (для местных – Даут-бей), бывший первый секретарь в стамбульском посольстве, создавший теперь в Стамбуле Черкесский политический центр. Он инициировал договорённости о том, что натухайцы и шапсуги атакуют российские укрепления.
Командующий войсками Кавказской линии и Черноморья генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов – тепло сошедшийся с Катениным – выдвинулся навстречу горцам; Катенин, стремясь, как сам писал, «скорей из скучного города Ставрополя… отправиться на черкесские сабли», надоевшее уголовное дело закрыл, и 15 сентября отправился за Кубань нагонять Вельяминова.
29 сентября пишет Бахтину: «Так называемое Ольгинское укрепление расположено на обоих берегах Кубани, на правом комендант (казачий майор, из черкесов), все продовольствия и угодья… там остались мои шесть лошадей и четверо людей, я же с двумя на левом берегу и занимаю собственную Вельяминову комнату, в которой дождь льёт как на дворе. В сём мостовом покрытии (надо знать, что моста не бывало, а паром причаливает от валу с лишком в 300 шагах в чистом поле) находится, кроме меня, до пятидесяти человек гарнизона, охраняющих два бастиона, и маленький равелин, жалкое подобие крепости; в неё въехать можно в карете, имея порядочный спуск; и я не могу подивиться глупости черкесов, не смеющих взять её в любой день, собравшись в числе хоть двухсот».
15 октября Катенин ушёл с тремя батальонами из Ольгинского укрепления непосредственно в район боевых действий к Вельяминову, и там – ба! что такое! – встретил своего старинного литературного врага, участника декабристского восстания, отправленного в ссылку и испросившего себе разрешение отправиться рядовым на Кавказ, – Александра Бестужева-Марлинского, теперь прикомандированного к Тенгинскому пехотному полку.
И Катенин его не терпел больше всех своих критиков, и Бестужев досаждал Катенину с какой-то особенной назойливостью. И это ж надо: встретиться именно им в этих горах, столько лет спустя… Что-то в этом есть.
Поход был крайне тяжёл.
«Мы ходили по дождю, стояли в грязи, стреляли из пушек и ружей очень много», – скупо отчитывается Катенин в письмах.
«Мы дрались за каждую пядь земли… завоёвывая дорогу кирками и штыками», – скажет о том походе Бестужев-Марлинский.
Дружбы у Катенина с Бестужевым не сложилось, но ссора – забылась. Никто из них не понял, что с этой рифмой в судьбе делать, где её использовать. Нигде не использовали; и зря. Она бы лучше пригодилась Бестужеву для его кавказских повестей, чем привычка поэтизировать «диких» горцев. Да и Катенин такую поэму мог бы написать!..
