Артем Драбкин - Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта»
— Вы сказали: «Мы никому не завидовали». Но обычно дивизионная разведывательная рота находится в затишье рядом со штабом дивизии. Возле вас постоянно снуют с деловым видом сотни людей в военной форме, скажем там: штабники, обслуга, писаря, снабженцы, холуи-ординарцы, рота охраны, солдаты различных тыловых служб и специальных подразделений, ППЖ — одним словом, группа военнослужащих, вся война для которых проходила в 5–7 км от передовой. Ведь управление дивизией и ее тылы — это целый аппарат, с многочисленным личным составом и разной челядью и так далее. Сытые, бритые, блестят орденами на кителях. Кому война — кому мать родна… Честно скажите, не было желания поменяться с ними местами? Ведь сколько можно жизнью в разведке рисковать.
— Нет, у меня никогда не возникало желания стать «тыловой крысой». Поймите меня правильно, я был здоровый молодой парень, патриот до мозга костей и по молодости лет даже не представлял, как это можно человеку, имеющему совесть, увильнуть от передовой? Но в отношении этого сонма людей, служивших по праву, по специальности или по возрасту во вспомогательных и штабных подразделениях, или, скажем, к определенной категории красноармейцев, «пристроившихся» в тылу, мы особой ненависти не испытывали. Пренебрежение проскальзывало, но зависть — никогда. Мы же сами — добровольно пришли в разведку и знали, какая судьба нам достанется.
А в отношении тыловиков — что сказать… Все понимали, что «свято место пусто не бывает», и всегда среди массы людей найдется кто-то очередной «хитромудрый», что пригреется адъютантом или денщиком в штабе возле сытого начальника, а вместо него погибать и проливать кровь будет какой-нибудь простой и безответный Ванька-взводный. Понимали, что кто-то другой должен передовые части снабжать, обеспечивать, писать докладные, подвозить боеприпасы, чинить, кормить, охранять склады, и тому подобное… Всех в первую цепь, в атаку, «в активные штыки», все равно на загонишь… Недоумение и презрение у нас вызывали не пожилые тыловики-обозники, а только молодые здоровые наглые «лбы», сразу «нашедшие свое место на фронте» в писарях, особистах и в многочисленных рядах всякого пошиба «ординарцах»…
— Вы считали себя «смертником»?
— Если честно — да… И даже матери с сорок второго года никаких писем не писал.
Она прислала мне письмо на фронт со словами, что-то вроде: «…Сынок, бей врага без жалости, смелого пуля боится и штык не берет». Я его прочел, меня эти «пожелания» почему-то задели, и я решил больше маме не отвечать. Зачем надеждой мать мучить, пусть думает, что ее сын уже погиб… Написал ей снова только через несколько месяцев после войны, когда немного «отошел сердцем» и сам убедился в том, что, наверное, буду жить дальше. Мать мое письмо получила и все равно тогда не поверила, что я живой. Ей в конце 1944 г. прислали «похоронку», что я убит в бою под Ригой… Сколько раз, вернувшись из боя или с разведзадания, мы не верили, что уцелели, что нас не ранило и не убило, ощупывали себя, шалея от радости…
Это же постоянное балансирование на грани жизни и смерти…
А других «на ровном месте» убивало, кого шальной пулей, а кто и на мине подрывался в своем тылу… Осенью сорок третьего мы освободили какое-то небольшое село. Из одной хаты вышла женщина с сыном, парнишкой лет пятнадцати, вынесла нам, троим разведчикам, кринку молока. Стоим, разговариваем, пьем молоко. И тут внезапный немецкий артналет по селу. У хозяйки за домом была вырыта щель для укрытия, на случай бомбежки. Мы туда. Двое товарищей прыгнули в нее, я пропустил женщину перед собой и тоже бросился в щель. Ее сын упал на меня сверху. Залегли. Взрыв снаряда.
И тут у меня вся спина от чего-то стала мокрая. А это… сыну хозяйки голову начисто, как бритвой, крупным осколком оторвало, и его кровь хлынула на меня… Я до сих пор не могу забыть горе и крик его матери… Не было бессмертных… Долго никому не везло…
В дивизии был один командир батальона, ЕСС, которого все считали заговоренным от пуль. Из любой смертельной схватки, из любой кровавой переделки он выходил живым. Ни разу не был ранен, хотя, как все говорили, ни разу не ложился под немецким огнем. Помню, в Прибалтике, прямо на моих глазах во время боя этот комбат, в до блеска начищенных сапогах, идет вперед в полный рост под сильным артиллерийским и пулеметным огнем противника. Рядом с ним разрывается снаряд и его взрывной волной швырнуло на землю. Он встал, отряхнулся, сказал: «Вот, гады, попадать начали!» — и снова пошел вперед… Мы просто охреневали. Но в следующем бою несут этого комбата с поля боя на носилках, и все говорят — ранение-то смертельное…
Но не всегда судьба разведчика заранее была обречена. Некоторые из наших ребят-разведчиков после очередного ранения из госпиталей попали в военные училища и вернулись на фронт уже офицерами, после относительно долгого перерыва в «своей войне», и в итоге остались живы. Мой верный товарищ Валя Претко после очередного ранения, в 1944-м, попал в танковое училище, после войны стал подполковником. И наш гитарист, Коля Легкоступ, тоже после ранения был направлен учиться на офицера и дослужился до подполковника.
— У разведчиков роты были предчувствия, что именно сегодня — «последний день»?
— Да… Такие предчувствия были не только у разведчиков.
Многие безошибочно определяли, когда их убьет. У меня был товарищ, еврей, фельдшер одного из стрелковых батальонов нашей дивизии, в звании старшины. Звали его, как и меня, Михаилом, до войны он успел закончить два или три курса медицинского института. Шутник, весельчак, бесстрашный человек. В Латвии он как-то начал с утра прощаться с товарищами, сказал: «Сегодня меня убьют». Батальон шел по дороге, и тут случился внезапный немецкий артналет. Все побежали к ближайшему лесу, а он остался сидеть на повозке. Ему кричали: «Мишка, сюда! Давай к нам!» Но он не побежал, а просто не сдвинулся с места. И через минуту в него прямое попадание… Когда мне сказали о его гибели, я места себе долго не находил…
— Были случаи, что разведгруппы из состава вашей разведроты, и полностью погибали в немецком тылу?
— Чтобы никто из поиска не вернулся — у нас таких случаев не было. Случалось, что погибала большая часть разведгруппы. Помню, как-то в Белоруссии ушла к немцам в тыл группа из 12 человек, а к своим вышли, а вернее сказать — выползли, истекая кровью, только двое раненых разведчиков. Остальные погибли… Таких трагических эпизодов в нашей роте было несколько в 1943–1944 гг….
— Кто-то из разведчиков роты попал к немцам в плен? Существовал ли у вас в роте закон — убитых товарищей врагу не оставлять?
— Таких достоверных случаев, чтобы кто-то из нашей роты в плен к немцам попал, я не припомню. Понимаете, сам факт, что такое может где-либо случиться, казался нам невероятным, воспринимался нами как вселенская катастрофа. Мы были уверены, что в любом состоянии даже тяжелораненый разведчик, на последнем дыхании, находясь в сознании, не даст себя пленить и успеет застрелиться или взорвет себя последней гранатой. Но на войне всякое могло произойти. Пафосные лозунги и легендарные символы — это, конечно, прекрасно, но… Ведь попадали в плен и дивизионные разведчики… И за примерами я вас далеко не отправлю. Рядом со мной живет Зильберштейн, воевавший на Калининском фронте в отдельной разведроте 93-й стрелковой дивизии в группе ГСС Головина. В феврале 1943 г. немцы перебили в двадцати метрах от своих позиций группу захвата из шести разведчиков и единственного живого, тяжелораненого Зильберштейна, взяли в плен, почему-то добивать не стали, а даже отправили на перевязку к своим медикам. Он по национальности наполовину армянин, в плену назвался фамилией матери — Саджанян — и поэтому смог уцелеть.
В сорок четвертом году сбежал из плена, под Витебском вышел к своим, но на проверке в СМЕРШе из него стали «ковать» предателя, мол, «как же ты так опозорился, разведчик, и в плен попал?! А может, сам к немцам слинял?», и в трибунале ему дали 10 лет сибирских лагерей, «десятку за плен» как изменнику Родины. Немцам или власовцам он не служил, полицаем не был, но плен ему не простили, и основным лейтмотивом на допросах был именно этот: «Разведчик в плену?! Быть такого не может!» Реабилитировали его только в пятидесятых годах.
И такая судьба иногда была у разведчиков…
Насчет раненых в поиске я могу сказать следующее — своих раненых товарищей-разведчиков мы немцам ни разу не оставили. Пошли на задание, прямо возле первой немецкой траншеи у кого-то хрустнула ветка под ногами, нас заметил часовой, дал длинную очередь и ранил одного из разведчиков в бедро. Мы, не ввязываясь в перестрелку, сразу стали отходить, чтобы вытащить своего раненого. Вынесли его к своим, в госпитале ему ампутировали ногу. И этот эпизод достаточно типичный для полковых или дивизионных разведчиков. Жизнь раненого товарища была для нас самым важным на свете. Ползем к своим под огнем, у нас раненый и немец-«язык», тяжелый, сволочь, попался, да еще крутится все время. Чувствуем, что двоих к себе не дотянем. Старший группы командует: «Кончай его!» Я ударил «языка» финкой под сердце раза три. Потом, в штабе, за это дело мы получили очень серьезный нагоняй, но обошлось без трибунала… Но вот у меня был очень неприятный случай, что мы не смогли вытащить тело убитого товарища. Пошли в поиск, нас засекли на подходе, и немцы начали преследование. Мы, группа захвата, всего четыре человека, отбивались. Одного из наших тяжело ранило, а второй получил множественные смертельные ранения. И мы оставили тело убитого и, отстреливаясь, потащили своего тяжелораненого. И когда мы вернулись к своим, то разразился неимоверный скандал. На меня орали как на последнего предателя. А что можно было сделать в той ситуации?..
