Гаральд Граф - Моряки
Наконец начало светать. Этого момента командир особенно боялся, так как могло случиться, что близко окажется какое-нибудь неприятельское судно, и так как сражаться было нечем, то оставалось бы погибнуть.
У нас ни у кого даже не возникло мысли о сдаче, хотя "Иртыш" был только транспорт. Все офицеры отлично понимали, что раз на корме развевается Андреевский флаг, то он перед неприятелем не может быть спущен. Поэтому впоследствии нас особенно поразило известие о сдаче адмиралом Небогатовым своих кораблей. Ведь эта мысль в тяжелую минуту не возникла у офицеров "Иртыша", отчего же она возникла у них? По воспитанию и понятиям мы все являлись офицерами одной школы, и никогда бы и те не сделали этого, если бы не роковой случай: среди чинов штаба адмирала, очевидно, оказался кто-то слабонервным и трусливым; он, дрожа за свою жизнь, и подал мысль о сдаче. Это была мысль "благоразумия", брошенная в момент наибольшей опасности, после суток страшного, нечеловеческого напряжения нервов. Она подействовала соблазнительно, и на нее поддались. Ведь она казалась так до очевидности благоразумной и логически оправданной: разве могли несколько жалких кораблей, окруженных со всех сторон неприятелем, успешно сражаться с флотом, обладающим более современной дальнобойной артиллерией, значительно большим ходом и личным составом, упоенным, наконец, недавней победой? Это логика— штатская логика.
Но адмирал Небогатое забыл, что на всякой эскадре или отдельном военном корабле лежит также и обязанность: если даже нет никаких шансов победить и нельзя вовсе избежать сражения, то все же вступить в бой и погибнуть, а не сдаться. Это не летика, а воинский долг, и этот долг не только красивый жест - выполнение его до конца не менее важно, чем и победа, потому что в основе его лежит чувство национальной гордости. Как бы сдача ни оправдывалась обстоятельствами, это всегда будет оскорблением.
Рассветало и горизонт был чист* ни дымков, ни подозрительных точек. Утром стало заметно, что крен "Иртыша" на правый борт и на нос начал опять увеличиваться. Старший офицер с несколькими другими офицерами и боцманом исследовали состояние переборок и обнаружили, что за ночь их сильно выпучило. Через швы во многих местах просачивалась вода. Это было серьезное открытие, так как, лопни переборка в соседний трюм, водоизмещением около 2-х тысяч тонн, корабль глубоко сел бы носом, а корма настолько вышла бы из воды, что руль и винты оказались бы почти на поверхности и "Иртыш" потерял бы возможность управляться и двигаться.
Как ни очевидно, что такую пробоину судовыми средствами заделать нельзя, все же командир приказал попробовать. Для этого пришлось застопорить ход и приготовить пластырь. Когда его подвели к пробоине, она оказалась настолько большой, что он не мог ее перекрыть. Попробовали под пластырь завести большой брезент, однако, и это не помогло. Провозившись около часу и убедившись в бесцельности стараний, решили понапрасну не терять времени и продолжать путь, чтобы засветло пройти как можно далее на север и с темнотою прорваться через опасную зону.
"Иртыш" дал ход, а крен все продолжал, хоть и медленно, увеличиваться. По-видимому, переборки сдали еще больше и в любой момент могли совсем лопнуть. В виду серьезности положения, согласно Морскому уставу, командир собрал совещание из всех офицеров, чтобы выслушать их мнение, что предпринять дальше. Все быстро собрались в кают-компании. На обсуждение было поставлено два вопроса, первый — продолжать идти тем же курсом и не покидать корабль до его гибели — и второй — идти ли тем же курсом до тех пор, пока, по всем признакам, не станет ясным, что гибель близка, после чего спустить шлюпки и на них спасаться.
Все придерживались такого мнения, что следует продолжать путь во Владивосток, пока "Иртыш" будет способен держаться на поверхности, и только тогда начать спасаться, когда не останется никакой надежды. Выслушав общее мнение, командир окончательно решил так: идти на север, придерживаясь японского берега , если положение станет критическим, подойти к нему еще ближе, спустить шлюпки, погрузить на них раненых и команду и высадиться.
Это решение в первой своей половине всех удовлетворило, но высадка на японский берег, т е. добровольная сдача в плен многим казалась чем-то чудовищным и неприемлемым. С другой же стороны, никто, конечно, не мог предположить иного серьезного решения. Или следовало предоставить кораблю тонуть со всем экипажем? Но ведь тогда мало кто спасется, и уже, наверное, погибнут пятьдесят три наших раненых.
Был ли в этом хоть какой-нибудь смысл, даже рассматривая вопрос с точки зрения воинской чести: "Иртыш" не боевой корабль, он покидается не оттого, что мы отчаялись добраться до русского порта, а потому что полученные повреждения привели его к гибели. Наконец, имеет ли право командир бесцельно рисковать жизнью более чем двухсот человек экипажа только из боязни возможных обвинений.
Мысль, что можно, а пожалуй, даже при данных условиях и должно, не дожидаясь окончательной гибели "Иртыша", его покинуть, казалась правильной. Но предстояло ведь высадиться на неприятельский берег Тут опять возникал тяжкий вопрос. Ну, а как поступить иначе? Продолжать путь к русским берегам в шлюпках? Но ведь и шлюпок недостаточно, и они, наскоро и едва починенные от полученных в бою повреждений, будут совершенно перегружены; среди спасающихся окажутся и раненые; где уж тут совершить переход в несколько дней по открытому морю. Следовательно, командиру оставалось только выбрать ближайший берег — к несчастью, неприятельский.
Все же мы, мичманы, решили просить дать нам шлюпку, чтобы на ней попробовать прорваться к русскому берегу Перспектива совершить такое путешествие да еще, наверное, с массой приключений очень увлекла молодежь, и Е., как старший, пошел к командиру. Тот, хотя и неохотно, но согласился на нашу просьбу, однако при условии, что найдется такая шлюпка, которая будет в состоянии выдержать предстоящее плавание и если она окажется не нужной для спасения других. Оставалось только поблагодарить командира и согласиться, что он совершенно прав.
Мы отправились к старшему офицеру, который как раз был занят осмотром шлюпок. Детальный осмотр дал довольно печальные результаты: кое-как можно было еще приготовить пять шлюпок, но никак не больше. Починка подразумевалась условная, на живую руку, так как мелкие осколки так изрешетили наши шлюпки, что над ними пришлось бы работать несколько дней, а в нашем распоряжении могло быть два-три часа. Таким образом, план молодежи рушился, и мичманы были страшно разочарованы.
Впрочем, если бы мы тогда знали сложившуюся после боя обстановку, то не стали бы так волноваться ведь, неприятель всем своим флотом установил завесу севернее о-ва Дажелет, и, следовательно, "Иртыш" и, наверное, шлюпка оказались бы перехвачены. Во всяком случае, при огромных размерах транспорта и малом ходе рассчитывать на незамеченный проход опасной зоны шансов не было никаких.
После всех пережитых волнений по поводу принятого решения прошло еще томительных шесть-семь часов. Горизонт оставался чистым, и за все время даже ни один дымок не показался. Это особенно подзадоривало идти дальше, и все волновались, начнет ли "Иртыш" тонуть и его придется покинуть или еще протянет Эти часы тянулись страшно медленно, и никто не знал, чем заняться: имело ли смысл приводить корабль в порядок, начать починки и налаживать обычную жизнь, когда в любой момент может произойти катастрофа. Мрачно мы сидели за обедом, в полуразрушенной кают-компании не было слышно обычных шуток и споров, точно кого-то оплакивали, да, впрочем, и, действительно, в пору было оплакивать гибель русского флота.
Чем дальше шло время, тем роковая стрелка кренометра все больше наклонялась. Наконец в 5 ч. дня 15-го мая пришлось прийти к убеждению, что минуты "Иртыша" сочтены и он каждый момент может начать тонуть. Поэтому дальше ждать становилось рискованным, и настало время готовить шлюпки к спуску Как было решено, командир повернул к берегу и на расстоянии около 10 миль от него на глубине 55 сажен стал на якорь. Началось сложное спускание шлюпок с корабля с предельным креном и поврежденными приспособлениями. Только после упорной работы в течение часа наконец они были на воде, и началась погрузка раненых. Потом рассадили команду, затем сели офицеры и последними спустились командир и старший офицер. Незабываемые моменты!
Невероятно тяжело покидать корабль, на котором совершен такой трудный переход и пережиты ужасы боя. Какую печальную картину теперь представлял наш "Иртыш"* всюду следы разрушений, разбросанные вещи, грязь и запустение. Транспорт сразу принял нежилой и покинутый вид, и он на наших глазах как бы превращался в труп.
Вообще, каждый корабль, на котором пришлось прослужить долгое время, бывает жалко покидать, потому что к нему привыкаешь и с ним как-то сживаешься. Он уже кажется не бездушной железной коробкой, а существом, как-то духовно связанным с экипажем. Мы покидали сегодня "Иртыш", обреченный на неизбежную гибель, а ведь вчера он нас спас, вынеся из опасного положения. Бедный, бедный "Иртыш", не долго ты послужил в русском флоте, не долго на твоей корме развевался славный Андреевский флаг.
