Сергей Кредов - Феликс Дзержинский. Вся правда о первом чекисте
В мае 1922-го Всероссийский съезд геологов внес в резолюцию слова о «гражданском бесправии» всего русского народа, высказался за автономию высшей школы и отмену классового подхода при отборе студентов.
Разве могут советские врачи и геологи до такого додуматься? Им это подбрасывают меньшевики, «интеллигенты» от революции. Поэтому меньшевиков Ленин и другие руководители партии призывают готовить к высылке из страны. С недобитыми эсерами поговорят построже. Впрочем, те на суд истории нарываются давно.
«Специалисты по интеллигенции» принимаются за укрощение печати, театра, эстрады. Вот уже созданы Главлит и Главрепертком. Пришла в Советскую Россию мода на эксцентрические танцы – фокстрот, шимми, тустеп. И на танцплощадки придется захаживать представителям ГПУ. Почистили библиотеки от религиозных и контрреволюционных изданий. А вот со школьными учебниками на местах перегнули. Кое-где изъяли почти все. Из центра последовало распоряжение: вернуть учебники до появления новых.
Но это не очень заметные пока процессы. Общее ощущение, что в стране политическая оттепель. В Москве и Петрограде нетрудно достать эмигрантские газеты и журналы, в частных издательствах выходят мемуары даже белогвардейцев. На родину, получив разрешение советского правительства, возвращаются тысячи эмигрантов. Рождается направление общественной мысли – сменовеховство. Для непримиримой эмиграции оно страшнее красной пропаганды. Полюбуйтесь-ка, говорят сменовеховцы, большевики добились того, о чем Белая армия не могла и мечтать. За три-четыре года из руин собрана Единая и Неделимая. В комиссарах проявился дух самодержавья. Теперь объявлена новая экономическая политика. Надо возвращаться и сотрудничать с властью, пытаясь добиться ее нравственного перерождения. Может быть, и не удастся, но попробовать стоит. Для белых сменовеховцы – предатели. Но и для Ленина и его единомышленников они – враги, из самых опасных, поскольку надеются «извратить» суть преобразований…
В этот исторический момент «философские пароходы» повезли из Республики людей, которые с властью не боролись. Цвет дореволюционной мысли.
И этим неблагодарным делом вынужден заниматься председатель ГПУ Дзержинский. С его-то страстностью…
Превентивное милосердие
Громадье планов и дерзание – в экономике, унтерпришибеевщина – во внутренней политике…
19 мая 1922 года Ленин пишет председателю ГПУ:
«Тов. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее…» Вождь предлагает начать с «явного центра белогвардейцев» – авторов журнала «Экономист»: «В № 3… напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все законнейшие кандидаты на высылку за границу». И далее:
«Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».
7 июля, едва восстановившись после первого инсульта, вождь продолжает прерванный разговор с Дзержинским. Операция по высылке из России «меньшевиков, п-с-ов, кадетов и т. п.» не закончена. Ленин сердится:
«Надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистить Россию надолго. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов – выезжайте, господа!»
Наверное, так и лучше было – без объявления мотивов… Троцкий назвал эту акцию в газетном интервью «превентивным милосердием». Большевики, сказал он, выдворяют из страны тех, кого в будущем при возникновении кризиса пришлось бы расстреливать.
Большинство из высылаемых ни одной минуты не вели борьбы с советской властью. На них стали фабриковать дела. «Следствие» в отношении философа Николая Бердяева сотрудник ГПУ Бахвалов завершает резолюцией: «С момента октябрьского переворота и до настоящего времени он не только не примирился с существующей в России в течение 5 лет рабоче-крестьянской властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности, причем в момент внешних затруднений для РСФСР Бердяев свою контрреволюционную деятельность усиливал».
В наши дни книги о русской революции невозможно представить без цитат из трудов этого «антисоветчика». Защищает он и своих гонителей: «Мне глубоко антипатична точка зрения слишком многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников… Ответственны за революцию все…»
28 сентября первая группа мыслителей, ученых, литераторов, общественных деятелей, оказавшихся опасными для новой России, отбыла на пароходе из Петрограда в Германию. На борту судна – философы Бердяев, Булгаков, Ильин, Франк, Степун, социолог Сорокин, математик Стратонов, историки Кизеветтер, Флоровский, литераторы Осоргин, Айхенвальд, биолог, ректор Московского университета Новиков… Каждому из них позволено взять с собой лишь самое необходимое: зимнее и летнее пальто, костюм (один), рубахи (две), простыня (одна)… Из ценных вещей не разрешено взять ничего, даже нательных крестов. Дома остаются библиотеки. Книги, рукописи к провозу запрещены.
Инициаторы расправы над беззащитными людьми только что выиграли Гражданскую войну, выдержав натиск 14 держав, собрали страну, восстанавливают промышленность, успешно борются с голодом, беспризорностью, неграмотностью…
В Москву приезжают западные интеллектуалы, сочувствующие коммунизму. Некоторые пересекают границу с почти религиозным трепетом – перед ними открываются врата нового мира. Клара Цеткин из Москвы советует им, прибывая в пролетарскую Мекку, снимать башмаки. Немецкий поэт Макс Бартель восклицал: «Раньше я не понимал крестоносцев, целовавших землю, по которой ступал Спаситель, но сам я испытал на русской границе подобные же чувства».
Неожиданное и неприятное открытие для гостей… Русский Давид, победивший империалистического Голиафа, оказывается, боится. Чего? Иных мнений. Большевики в разговорах по-кафкиански осторожны. Они воздерживаются от утверждений, не санкционированных партией.
Бертран Рассел, английский философ, математик, считал Октябрьскую революцию явлением более значительным, чем Французская. Рассел приехал в Россию в мае 1920 года, считая себя коммунистом. Около часа разговаривал с Лениным. Вождь Октября произвел на англичанина впечатление «крайне самоуверенного, несгибаемого ортодокса», чья сила основана на «религиозной вере в евангелие от Маркса». Ради своей веры русские коммунисты готовы «множить без конца невзгоды, страдания, нищету». Общение с теми, у кого нет сомнений, усилило в Расселе его собственные сомнения. Он заявил, вернувшись в Англию, что вынужден отвергнуть методы большевиков по двум причинам:
«Во-первых, потому что цена, которую должно заплатить человечество за достижения коммунизма, более чем ужасна. Во-вторых, я не убежден, что даже такой ценой можно достичь результата, к которому стремятся большевики».
Марксизм перестал быть предметом свободного исследования. И, как только это произошло, – потерял право называться научной теорией. Исповедующие такой марксизм совершают «интеллектуальное самоубийство», делает вывод Рассел в брошюре «Практика и теория большевизма».
Благожелательно настроенные гости не могут понять, почему русские коммунисты так нетерпимы к инакомыслию? Их успокаивают: это временно. Скоро все наладится.
Но не налаживается. В 1927 году итальянский коммунист Игнасио Силоне прибыл в Москву для участия в работе исполкома Коминтерна. На одном из заседаний председательствующий предложил принять резолюцию, осуждающую письмо Троцкого в Политбюро о провале революции в Китае. Итальянец попросил показать ему крамольный текст, но встретил всеобщее непонимание. Просветил его более искушенный товарищ из болгарской компартии. Какая разница, что в этом письме? Главное, за кого ты: за Сталина или за Троцкого. Силоне голосовать втемную отказался, после чего сам превратился во «врага». (Еще в 1922 году Александра Коллонтай сказала ему: «Если ты прочтешь в газетах, что Ленин приказал арестовать меня за кражу ложек из Кремля, это будет всего лишь означать, что я не полностью согласилась с ним по одному из второстепенных хозяйственных вопросов». Итальянец подумал тогда, что она шутит.)
ГПУ быстро пухнет, проникая в каждую клетку общества. Этот процесс шел бы и без Дзержинского, ибо определялся причинами общего характера. Однако Феликс Эдмундович в нем участвует. Незаметно, чтобы он испытывал при этом дискомфорт, наоборот, удовлетворен, что значимость его ведомства повышается. 5 сентября 1922 года председатель ГПУ в письме Уншлихту распоряжается продолжить «высылку активной антисоветской интеллигенции (и меньшевиков в первую очередь) за границу». Чтобы не было сумбура в надзоре за интеллигенцией, Феликс Эдмундович предлагает всю ее разбить на группы, примерно: 1) беллетристы; 2) публицисты и политики; 3) экономисты; (с подгруппами) 4) техники; (с подгруппами) 5) профессора и преподаватели и так далее. Сведения должны собираться всеми отделами ГПУ и стекаться в отдел по интеллигенции. «На каждого интеллигента должно быть дело» (!). Правда, предостерегает Феликс Эдмундович, всю эту работу следует сводить не только к высылке, но и к выявлению тех из интеллигентов, кто готов без оговорок поддержать советскую власть. (А что это означает: «без оговорок»? А сама советская власть разве не обязана постараться понравиться в том числе интеллигенции?)
