Гаралд Граф - Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг.
В конце заседания было всё же решено послать в Екатеринодар представителей в лице двух или трёх офицеров и двух матросов для выяснения на месте всех средств местной «республики».
Временно командующий флотом почти совершенно не принимал участия в заседаниях и ни разу не высказал командам своей точки зрения. Учитывая настроение матросов, которые вновь вспомнили митинговые лозунги, и зная на основании опыта, что на людей в таком состоянии в хорошем смысле повлиять нельзя, он ждал момента, когда они, испробовав все, придут и скажут: приказывайте, что нам делать.
За этот короткий, но тяжёлый промежуток времени командующий всячески изыскивал способ спасти суда, но, к сожалению, выхода не представлялось. Увести корабли было некуда, так как не оставалось ни одного порта, где, хотя бы временно, суда могли укрыться; вести же флот куда‑нибудь, чтобы топить его на мелком месте, было невозможно, так как большинство команд, не пошло бы в море, а разбежалось. Кроме того, флот с минимумом команды, а частью — на буксире, то есть в совершенно небоеспособном состоянии, вряд ли был бы пропущен неприятелем далее 10–20 миль.
Единственное, что мог сделать ещё командующий, так это попытаться связаться с Доном и сообщить о трагическом положении флота недавно вступившему в должность донского атамана генералу Краснову. С этой целью с докладом к атаману он послал на шхуне окружным путём через Керчь в Таганрог инженера–механика мичмана Полякова, который благополучно проехал и был принят генералом Красновым и генералом Богаевским. Взгляд атамана на этот вопрос был таков, что в настоящее время флоту ничего другого не остаётся, как возвратиться в Севастополь, где всё же есть надежда сохранить суда для будущего. Эту точку зрения Донского атамана мичман Поляков передал командующему флотом, насколько помнится, через одну гимназистку, проехавшую прямо через местность, занятую большевиками, и прибывшую в Новороссийск за несколько часов до того момента, когда окончательно надо было прийти к тому или другому решению.
Решений оставалось только два: или топить суда, или перевести их в Севастополь. Каждому человеку, естественно, покажется странным, что бывшие на судах флота в Новороссийске офицеры как бы считались с предписаниями Совнаркома, то есть той власти, которой никто из них не только не признавал, но считал чудовищно преступной. Кроме того, флот считался ещё и с каким‑то неизвестным германским ультиматумом. Для того чтобы хоть немного понять психологию тех сравнительно немногих офицеров, которые до конца связали свою судьбу с кораблями, на которых они плавали и с которыми сжились, особенно за время войны, надо ознакомиться с той обстановкой, в которой им приходилось решать тяжёлый вопрос спасения флота. Помощи ждать было неоткуда. Оставаться в Новороссийске было нельзя, ибо такое решение было равносильно отдаче судов германцам в неповреждённом состоянии, ибо личный состав в последнюю минуту всё равно разбежался бы и некому было бы взрывать суда.
Таким образом, оставались только два решения [53]. Первое — топить корабли, чтобы они не могли попасть в руки германцев и не были бы ими использованы против наших союзников. С узко военной точки зрения, такое решение было единственно правильным. Против него говорило соображение, что потопив флот, а не выполнив требования германцев вернуться в Севастополь, Россия тем самым давала юридическое право Германии продолжать наступление, то есть занимать новые области, наиболее богатые хлебом, в том числе и Кубань. Стремление немцев занять Кубань и вывезти из неё хлеб для большинства тогда было совершенно ясно, и казалось, что они ищут только повода для ввода туда своих войск. Если бы это действительно произошло, то вина в этом ложилась исключительно на остатки личного состава флота. Кроме того, факт подозрительного поведения Совнаркома в отношении флота, выразившегося в отдаче диаметрально противоположных друг другу распоряжений, толкал на мысль, что если не Германии важно уничтожить Черноморский флот, дабы в случае окончания мировой войны не в пользу Германии Россия всё же долгие годы была бы беззащитна на Чёрном море, то во всяком случае это весьма желательно Совнаркому. Армия путём планомерной провокации и пропаганды была уничтожена. Личный состав флота был тоже тем же путём сведён на нет, но оставались ещё корабли, которые при первом отрезвлении народа могли быть укомплектованы и подняться против них. Это стремление Совнаркома уничтожить военные суда с первого взгляда покажется маловероятным, но если вспомнить аналогичную попытку уничтожить своими руками суда Балтийского флота, притом в обстановке, далеко не такой
безвыходной, как в Чёрном море, то окажется, что этот взгляд не только возможен, но имеет свой raison d’etre [54].
Второе решение было — вернуться в Севастополь для интернирования судов германцами.
С точки зрения старых военных традиций и истории, это, конечно, казалось неприемлемым, но при той обстановке, когда вся история, традиции, воинская доблесть и дух были уже втоптаны в грязь, рассуждать приходилось только с государственной точки зрения. Не давая никаких гарантий, кроме бумажных, немцы, разумеется, могли в любое время использовать наши суда или, при неудачном исходе войны, их уничтожить. Но вряд ли немцам это сулило какие‑нибудь выгоды, и вот почему: на Чёрном море, за отсутствием противника, немцам не надо было морской вооружённой силы, тем более что в их распоряжении имелись «Гебен» и суда турецкого флота. Об использовании судов против наших союзников не могло быть и речи, так как немцы, увеличив свои силы на два дредноута и десять миноносцев, всё равно не были бы в состоянии состязаться с ними.
Даже если бы ход военных действий повернулся не в пользу Германии, то и тут надо констатировать, что такое уничтожение нашего флота было бы страшно невыгодно Германии, ибо при мирных переговорах ей пришлось бы отчитываться перед Державами Согласия, которые заставили бы её уплатить за уничтоженные суда. В крайнем случае, если бы даже это и произошло, то, по крайней мере, флот не был бы нами уничтожен преждевременно, а погиб только тогда, когда рушилась бы последняя надежда на возвращение нам кораблей после окончания войны. Суммируя все возражения «за» и «против», приходишь к выводу, что если и оставалась хоть маленькая надежда на спасение флота, то только в том случае, если он возвратится в Севастополь.
Вот те мысли и соображения, которыми руководствовался личный состав флота в последние минуты его жизни. В этом же смысле 14 июня командующий флотом выпустил приказ к командам. В нем Тихменев объявлял, что есть только два исхода: либо топить суда, либо перейти к 19 июня в Севастополь.
В среде личного состава по этому вопросу возник глубокий раскол, почему командующий, разъяснив ещё раз общее положение, приказал его решить всему личному составу путём поимённого тайного голосования. Результат голосования и должен был выполнить флот. Другие решения командующим совершенно исключались. Результат референдума был таков: за уничтожение флота высказалось около 450 голосов, за переход в Севастополь — больше 900 голосов и около тысячи воздержавшихся или желавших «бороться до последнего снаряда». Эту тысячу голосов было приказано не считать, как уклонившихся от прямого ответа. Необходимо заметить, что за возвращение в Севастополь подала голоса большая часть команд дредноутов. Таким образом, к полудню 15 июня (нового стиля) личный состав флота решил последний вопрос своего дальнейшего существования.
При подсчёте голосов сторонники уничтожения судов пробовали доказать, что тысячу воздержавшихся, или голосовавших за третье решение, необходимо отнести к ним. Особенно горячо ратовали за это представитель водного транспорта вышеупомянутый Кремлянский, а также впервые открыто выступивший командир миноносца «Керчь» старший лейтенант В. Кукель. Их предложение было категорически отвергнуто, и представители команд и командиры судов, кроме Кукеля и ещё двух или трёх, заявили, что подчинятся только приказаниям командующего флотом. Командующий объявил, что раз большинство решило переходить в Севастополь, то он утверждает это тяжёлое решение и поведёт туда флот в надежде, что суда наши все‑таки нам будут возвращены. С этого момента он потребовал безусловного исполнения всех своих приказаний.
Однако, к сожалению, появившийся в командах раскол уже не прекращался до самого конца. Ему очень способствовала позиция, занятая некоторыми офицерами со старшим лейтенантом Кукелем [55] во главе. Кукель стал горячо агитировать против возвращения флота в Севастополь. В офицерской среде он проповедовал это под тем соусом, что ему якобы не позволяет идти в Севастополь его офицерская честь и достоинство. Повторяя всё время красивые фразы, Кукель увлёк за собою человек пять- шесть молодых офицеров, поверивших искренности его убеждений. На самом же деле «достоинство старого офицера» не помешало Кукелю переодеваться матросом и в фуражке с чёрной лентой (а не Георгиевской — Черноморской) [56], с надписью «Керчь», пробираться в команды и агитировать за потопление судов уже на совершенно другой подкладке. Особенно он агитировал за это среди команд дредноутов. Тогда ещё в Кукеле окружающие не видели большевика, хотя поведение его должно было внушать сильное подозрение. Позиция, занятая офицерами, пошедшими за Кукелем и явно вышедшими из повиновения командующему, не могла не усилить раскола в командах, в особенности — на миноносцах. Почти половина судов, раньше хотевших идти в Севастополь, в последнюю минуту решила топиться. К моменту трагедии флот уже окончательно разбился на две равные части. Может быть, если бы не было раскола в офицерской среде, весь флот поступил бы одинаково и все суда были бы сохранены для будущей России, но так как единодушия в ней не было, то судьба их была решена.
