Дэвид Финкель - Хорошие солдаты
Марч продолжал рассказывать про свой первый день. Он пообедал чудесным цыпленком пармезан, купил свой первый легальный блок из шести бутылок пива, а потом с братом и друзьями отправился в гриль-бар «Янки» на конкурс мокрых футболок.
Он танцевал. Пил пиво. Пил текилу. Пил виски «краун ройял». Потом опять пиво. Потом коктейль «огненный доктор Пеппер». Потом что-то еще:
— Я даже не знаю, что это, на хер, такое было: они вскипятили что-то на огне и подлили в пиво.
Он танцевал с девушкой и сказал ей, что приехал в отпуск из Ирака, потом танцевал с другой и ей тоже это сказал. На нем были его новая белая рубашка, белые брюки, белые туфли, и ему было хорошо, легко, он был, конечно, пьян, дико пьян, но все же не настолько, чтобы не услышать, как выкликнули его имя и попросили выйти на сцену.
И вот они с братом вышли на сцену, сели спина к спине на два стула, между которыми торчал стриптизный шест, а потом на сцену выскочили шесть девушек в футболках, встали вокруг них в кружок и начали танцевать, а он кричал брату: «Ну все, братан, нам отсюда не выбраться!» Притащили шланги, и вот уже девушки танцуют в лужах, мокрые с ног до головы, и стаскивают футболки, и в этот ли момент к слайд-шоу у него в голове добавился новый слайд или чуть позже? Потому что чуть позже одна из девушек наступила на его новые белые туфли, наклонилась к нему, поднесла грудь к его лицу, и вот она уже влезает к нему на колени, становится мокрыми грязными ногами ему на бедра, хватается за стриптизный шест и пытается вскарабкаться ему на плечи, и теперь у него, пьяного в дым, в голове было одно:
Мои новые белые туфли!
Мои новые белые брюки!
Моя новая белая рубашка!
Опять он был грязный.
— Но я сообразил, что это не важно, — сказал он. — Деньги-то у меня еще были. Я мог завтра себе другую одежду купить.
И он начал смеяться, потом, когда кто-то крикнул в микрофон: «Добро пожаловать из Ирака», он громко ответил, поприветствовал всех, потом одна девушка ему сказала: «Давай я тебя домой отвезу», и вот они сидят в машине перед его домом, целуются, она снимает блузку — а потом…
— Я вырубился у нее на груди. Пьяный. Совсем уже никакой. Она меня будит. «Давай лучше как-нибудь в другой раз». — «Ага».
Так что он пошел домой, снова вырубился, и ему приснился взрыв.
«Братан, что с тобой?» — спросил брат, когда он сел в постели с выпученными глазами.
Он опять вырубился, и тут зазвонил телефон.
«Они меня вызывают! Они меня вызывают!» — завопил он, потом выкурил сигарету, потом вырубился еще раз, а потом уже было утро, к нему подошла бабушка, наклонилась, сказала: «На, выпей апельсинового соку», и он подумал: «Еще семнадцать дней».
В первые часы отпуска Нейт Шоумен, идя через аэропорт Атланты, не мог взглянуть никому в глаза. Бизнесмены, говорящие по сотовым телефонам, семьи на выходных — все это было для него слишком странно. Ненормальное как норма — так Каммингз называл Ирак, но тут было прямо противоположное: нормальное как ненормальность. Опустив глаза, чтобы не показывать своих переживаний, Шоумен отправился на пересадочный рейс домой — домой и к любимой девушке, плохо понимая, как теперь будет с ней разговаривать.
В последние часы отпуска он сочетается с ней браком, чего совершенно не намеревался делать, когда летел домой.
Нейт Шоумен был двадцатичетырехлетний лейтенант, чья серьезность и оптимизм по поводу войны заставляли людей думать о нем как о втором Козлариче, более молодом. Но ко времени отпуска оптимизма у него поубавилось. Первые несколько месяцев после приезда в Ирак он возглавлял личную группу безопасности Козларича, а потом его повысили до командира взвода в первой роте, и он стал непосредственно отвечать за жизнь двух десятков солдат, которые в жутком июне, в жутком июле, в жутком августе и в жутком сентябре закатывали глаза, слыша от Козларича его фирменное «все идет хорошо». Со временем Шоумен начал признавать, что не так уж они неправы.
— Я думаю, им трудно — да и мне трудно — слушать про большие шаги вперед, которые мы будто бы делаем, про улучшения, которые будто бы происходят, притом что мы точно знаем — я точно знаю, — что ни черта тут не изменилось с февраля, когда мы приехали, — сказал он однажды.
Тяжелее всего было в середине августа, когда СФЗ тяжело ранил двоих из его взвода. Два дня спустя остальные решили, что с них хватит. Его солдаты устали постоянно ждать, что их взорвут, устали каждый день подвергаться на КАП минометным обстрелам, устали слушать, что мы побеждаем, зная, что ничего подобного. Между собой они решили, что на следующее утро с территории не выйдут. Может быть, испортят свои «хамви». А может быть, просто откажутся, хоть это и будет означать невыполнение боевого приказа. Как бы то ни было, молодой командир Шоумен, когда до него дошли слухи об этом, понял, что назревает мятеж, и пошел к Козларичу за советом.
— Наведи порядок, — сказал Козларич.
И в конце концов Шоумен его навел, разработав вместе с двумя своими сержантами план: разбудить солдат среди ночи, когда они будут хуже всего соображать, и утюжить их, пока они не примутся делать, что от них требуется. Не самый, конечно, хитроумный план в военной истории, но, к облегчению Шоумена, он сработал. Один сонный солдат потащился к «хамви», за ним еще один, за ним еще один. Проблема была решена. Но по большому счету, разумеется, она не была решена.
К концу сентября, когда Шоумен отправился в отпуск, горячий молодой офицер, писавший домой серьезные письма: «Мы тут уже держим змею за хвост… Только не терять веры в успех… Надо довести борьбу до конца», сделался очень молчаливым. Со своей девушкой он поехал в бревенчатый домик далеко в лесу, однако даже там, в безопасности, в уединении, он не был склонен разговаривать. Но однажды все-таки заговорил и, когда, начав, не смог остановиться, словно стал одной большой солдатской раной, на которую срочно надо наложить жгут, у него возник еще один план, на этот раз более изощренный.
Элементами этого плана были поездка в лимузине в ресторан и букет роз, дожидающийся на стуле. Затем — бутылка вина и два бокала, на одном из которых было выгравировано: «Ты согласна выйти за меня замуж?», а на другом — «Скажи „да“».
— Да, — сказала она. — Да.
— А почему бы не сделать это сейчас? — спросил он.
— А почему бы не сделать это сейчас? — повторила она, и на семнадцатый день отпуска во дворе ее дома, в присутствии их родных и немногих друзей, оптимизм Нейта Шоумена к нему вернулся.
Они провели вместе ночь — и вот они уже прощаются в аэропорту. Пройдет полгода, прежде чем он увидит ее опять, и он хотел найти верные слова, которые продержались бы весь этот срок, а если понадобится — и дольше.
— Моя жена, — промолвил он наконец, впервые обращаясь к ней так.
Она засмеялась.
— Мой муж, — сказала она.
И с этим он вернулся в Ирак.
Адам Шуман тоже отправился домой. Но ему, в отличие от других, возвращение в Ирак не предстояло. Через пять месяцев после того, как он на спине стащил раненого сержанта Эмори по лестнице в Камалии, его, по выражению Дэвида Петреуса, емкость для плохих новостей уже не опорожнялась.
Этот срок в Ираке был у Шумана третьим. По его собственному подсчету, он провел здесь тридцать четыре месяца, то есть чуть больше тысячи дней, и то, что он в батальоне 2-16 считался одним из лучших, уже не имело значения. Война стала для него невыносима. Ему раз за разом представлялся первый убитый им человек — как он тонул в разлившейся грязи, тонул и смотрел на него. Ему представлялся дом, только что разрушенный артиллерийским огнем: вот медленно открываются ворота, вот выглядывает девочка с расширенными от ужаса глазами — девочка примерно такого же возраста, как его дочь. Ему представлялись другие ворота, другой ребенок — и стреляющий солдат, который не знал промаха. Ему представлялся другой солдат, тоже стреляющий, — тот, которого потом вырвало, когда он описывал, как видел через оптический прицел одну раскалывающуюся голову за другой. Ему представлялся он сам, как он глядел на этого солдата, когда того рвало, глядел и ел солдатский паек — курицу под соусом сальса.
Он все еще чувствовал вкус этой курицы.
Он все еще чувствовал вкус крови сержанта Эмори.
Его надо было отправить домой. Так сказали специалисты из группы психологической поддержки после того, как он наконец сдался и признал, что думает о самоубийстве. Разъездной психиатр, который бывал на ПОБ каждую неделю, определил у него депрессию и посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) — диагноз, становившийся на этой войне обычным. По данным внутренних исследований, у 20 процентов солдат в Ираке проявились симптомы ПТСР — от ночных кошмаров, бессонницы, учащенного дыхания и сердцебиения до депрессии и навязчивых мыслей о самоубийстве. Согласно этим данным, во время второго и третьего срока службы в боевых условиях риск ПТСР и тяжесть симптомов существенно возрастают и стоимость лечения сотен тысяч солдат, страдающих расстройством, может в конечном итоге превысить затраты на войну как таковую.
