54 метра (СИ) - Попов Александр
Наступает тишина, и дежурный по батальону командует: «Равняйсь!» По этой команде все, как один, должны резко повернуть головы вправо и вздернуть подбородки вверх.
В моем воображении сумасшедшего возникает картинка. Сумасшедшего, которому нечего терять, кроме 21 грамма своей души. Кроме сырых носков. Кроме бесконечных мозолей на руках и ногах. Кроме непрекращающегося авитаминоза, из-за которого стала слезать лоскутами кожа с пальцев рук. Кроме повседневной вони капусты или другого дерьма на завтрак, обед и ужин. Кроме чая с бромом или брома с чаем. Кроме пожелания моих родителей, чтобы я до конца своих дней жил вот так… В этой воображаемой картинке я хочу, чтобы сейчас вся рота и весь батальон резко повернули головы вправо и вверх, чтобы в нависшей тишине над этим прямоугольно правильным местом раздался и пронесся оглушительным эхом треск свернутых шейных позвонков. Чтобы все перестарались, и в секунду, по команде, свернули свои шеи. Секунда – и шестьсот человек отдали свои жизни бездушной тряпке. Они на секунду замерли и рухнули одновременно, повалившись на асфальт, сохраняя порядок. И только такие распиздяи, как я, его нарушат, уронив свое мертвое тело куда-нибудь в сторонку ото всех. Хотя я, скорее всего, останусь в живых, потому что не собираюсь дергать челюстью, как припадочный фанат. Еще в живых останется комбат, которому не позволит проделать такое второй подбородок. И мичманы склада, которым помешает проделать это третий. К ним в придачу останется два курсантика. Один с горном. Второй с флагом, прикрепленным к флагштоку. Первый, пуская слюни внутрь дуделки и прилипая губами (из-за мороза) к основанию инструмента, будет от шока пучить глаза, играть «Как «охренительны» в России вечера». А второй под эту ахинею, с жутким скрипом (скрип-скрип) несмазанного ролика флагштока будет торжественно поднимать эту тряпку. В конце процедуры, насладившись вволю нашими конвульсиями, комбат скажет: «Вольно!» Он приложит руку к срезу козырька фуражки, отдавая воинское приветствие в атмосферу. Но это образно – «приложит». На самом деле, он себя и не коснется. Его ладонь согнута в локте руки где-то ниже плеча. Чем больше звание, тем дальше ладонь. Его красное большое лицо будет олицетворять радость шамана, вступившего в контакт с духами пра-праотцов после принесения жертвы. Ноздри раздуются и фыркнут, как у скаковой лошади после забега. Его экстаз будет не сравним ни с каким оргазмом. И вдруг с неба огромная рука, собранная в кулак с вытянутым указательным пальцем, опускается на его тело. Как на муху или таракана. Хруст его костей подобен хрусту раздавленного насекомого. Брызги крови во все стороны. Немного поводя кончиком пальца по асфальту и вытирая останки СВЕРХЧЕЛОВЕКА о наждачную поверхность плаца, рука вновь исчезает в небе. Мальчик с горном от пережитого писает в штаны и просто пищит в медную дуделку, забитую под завязку слюнями. Мальчик с флагом седеет. А я ухожу в никуда. Буду жить в лесу. Построю себе землянку и буду отшельничать…
– Смирно! – раздается с середины плаца голос, вырывая меня из фантазий.
– Флаг поднять!!!
Скрипит механизм: скрип! скрип! скрип! скрип!
– Давай быстрей! Жопа мерзнет! – шепотом проносится гул в рядах. СВИН, пользуясь случаем, писает в сугроб, отвернувшись в другую сторону. Все в тишине слышат, помимо скрипа, журчание мочи СВИНА. Но поворачиваться нельзя. Нужно смотреть на флаг и думать о ВЕЧНОМ. Я знаю, что это он. Никто не докажет, что это он, но многие знают – это СВИН. Наш командир стоит, приложив руку то ли к носу, то ли к глазу, то ли к уху. Волоски его носа стремятся в небо, облагораживаясь сосульками на морозе. Грязная шея вытянута из-под грязного воротника, являющегося началом его грязной рубашки. Козырек ЕГО фуражки смотрит влево. Кокарда смотрит вправо. Глаза смотрят влево. Рот улыбается вправо. Кадык выпирает влево. Туловище наклонено вправо… Кажется, что это чудо асимметрии является творением из пластилина трехгодовалого ребенка в детском саду. Внутренне я зло смеюсь над ним и его миром, над нашим миром. Тут его зрачок, словно у хамелеона, западает в дальний уголок глаза и начинает свербить меня.
– Вольно! – раздается из центра нашего мирка – рта «сверхчеловека». Обычно здесь следуют объявления и наставления, но не сегодня.
– От батальона нужно четыре человека. Возможны добровольцы или курсанты, имеющие неотработанные наряды! – комбат так гремит голосовыми связками, сотрясая морозный воздух, что в моем воображении он рвет толстые резиновые грелки на части своими легкими, выдыхая на счет «три». Шуршит батальон – совещается. Выходят первый, второй и третий «ЧЕЛОВЕКИ». Кто же четвертый? Неожиданно в мою спину кто-то упирается и начинает толкать вперед. Я качусь по льду, упираясь в поверхность прямыми ногами. Со стороны смотрится, как будто катят огромный саквояж на колесиках. Я и вправду напрягся от такой наглости. Я слышу смех сначала своей роты, а после и всего батальона. Передо мной приближающиеся комбат и его заместители тоже ржут от чего-то пыхтящего за моей спиной и толкающего мое тело навстречу неизвестности. Я уперся в брюшко комбата и, наконец, смог вывернуться из-под действия кинетической энергии, равномерно на меня действующей. То, что толкало всем весом, потеряв опору в виде меня, пыхтя и сопя от усердия и выставив вперед руки и наклонившись к земле под крутым градусом, словно маленький ребенок, с пробуксовкой и ускорением утонуло в животике полковника. Полковник выставил вперед руку и ладонью уперся в лоб нашего «дохлого» командира, отодвинув его в сторону и стараясь перестать смеяться, спросил: «Попов? А за что Попова?»
Здесь хочу немного отвлечься и поведать об относительно нормальных нейтральных моих отношениях с «верхушкой» батальона. Поскольку во мне, помимо бунтаря жила еще и творческая личность, искавшая пути самореализации, то я брался за всю творческую самодеятельность в радиусе своего действия. Как ни странно, это приветствовалось полковником и замами. Я танцевал на культурных мероприятиях, обучая деревенскую девичью часть основам танца. А они ставили куда-то галочки и докладывали о проведении культурного воспитания. Режиссировал, писал сценарии и играл в КВНах. В одном из таких КВНов, показывая фокусы, я попросил для трюка часы с руки комбата. Часы я обернул платком и под таинственную музыку расколошматил их молотком. Я видел замеревшие лица курсантов-зрителей, осознававших, что Попову теперь точно ПИЗДЕЦ. Боковым зрением я смотрел на наливающееся кровью лицо полковника, от которого исходили флюиды смерти. Но меня такие мелочи не смутили и, произнеся тарабарское заклинание, раскрыл платок, держа на весу руку. Шестеренки вместе с медным циферблатом и раздробленным стеклом в гробовой тишине посыпались на пол, отбивая четкие ритмы. Это почти как засунуть голову в пасть тигра на арене цирка, только быстрой смертью здесь не обойдешься. Все засмеялись. Все, кроме комбата. Комбат готов был разодрать меня в клочья, но его дети и родственники, которых он пригласил на КВН, не поняли бы его. Они тоже смеялись над неудавшимися фокусами сумасшедшего Коперфильда, секунду назад с выдиранием волос из своего носа плоскогубцами проводившим интервью с пародийными персонажами – Дедом Морозом, Борисом Дребенщиковым и ПеЧичереНегренной. После всего этого я танцевал в балетной пачке и колготах с еще двумя безумцами «Лебединое озеро». В конце постановки меня забили охотники прикладами АКМов прямо на сцене. Для реалистичности битье было в полсилы, но правдивое. Поэтому и получилось смешно. Только чужая боль большинству приносит здоровый смех. После выступления я отдал ловко подмененные целые часы комбату. И он запомнил меня, поместив в блок памяти между перловкой и определением слова «строй» из устава.
Еще я нарисовал на воротах нашего батальона двуглавую курицу-мутанта (герб), опираясь на основы творчества раннего Пикассо. Меня спрашивали друзья: «А зачем это тебе?» Я пожимал плечами и отвечал: «Как еще можно нарисовать что-то на заборе, чтобы это не попытались стереть ацетоном на следующий день?»
