Павел Ефремов - Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания

Высадившись на пирсе портпункта Троицкая, я первым делом метнулся к телефон-автомату, бросил в него двухкопеечную монетку и, набрав Капелькин телефон, скомандовал: «Ко мне не собирайся! Пирожки не печь, котлеты не жарить! Платье надевай, какое хочешь, все равно сразу сниму! Через полчаса буду!» И пустился напрямик через косогоры.

Капелька оказалась на высоте. И пирожки успела, и с котлетками не промахнулась, и встретила меня по первому щелчку ключа совсем без платья, да и без всего прочего. Я еле успел захлопнуть дверь правой ногой, после чего в мгновение ока лишился всей одежды, и понеслись котлетки и пирожки, вперемежку с поцелуями, объятьями, стонами и смехом. Отдаваясь плотской радости, мы хаотично перемещались по квартире, но я, воодушевленный наставлениями Михал Иваныча, из всей одежды на себе оставил только один предмет — часы «Командирские», на которые поглядывал в минуты перерывов, четко держа контроль над оставшимся временем. И надо же было мне, проявив слабость, снять их, когда Капелька томно потягиваясь, заявила:

— Пашулька, у меня от твоего будильника, между ног и на попке столько царапин, как будто меня розгами секли.

И я их снял. После чего еще на пару часов потерял способность что-либо соображать по причине постоянно возрастающей физической перегрузки организма. И когда, наконец, я выпустил из губ перенапряженный сосок Капелькиной груди и, переводя дыхание, взглянул на настенные часы, мир для меня на мгновенье померк. На часах было 23.10. Даже бегом я не успел бы на мой последний катер в 23.30. Я опоздал.

Одевался я как матрос-первогодка. Очень быстро. Меньше 45 секунд, это точно. Капелька, была девочкой сообразительной, и пока я, вдевшись в брюки, натягивал фланку, она ловко зашнуровала ботинки и, застегивая клапаны военно-морских брюк, приговаривала: «Зато не потеряешь, не потеряешь.»

Бежал я, как мог. Даже быстрее. Через минут пять меня подхватил арсенальный грузовик с бравым мареманом за рулем. Узнав, в чем дело, моряк проявил несвойственную для простого матроса солидарность с будущим офицером и газанул, как мог. И все же на пирс мы влетели, когда катер был уже метрах в десяти от пристани. Водила высадил меня, сплюнул, пробурчал: «Не судьба…», и укатил по своему маршруту.

Кроме меня на пирсе сиротливо и понуро курили двое первокурсников. Им тоже светила судьба оказаться в списке дежурного по училищу как злостным нарушителям, опоздавшим из увольнения.

— Товарищ главный корабельный старшина, а вы не знаете, во сколько следующий катер?

Я, лихорадочно перебирая в голове возможные варианты перелета через залив, буркнул:

— В 24.00. Опоздаете.

Первокурсники тяжело вздохнули.

— Товарищ главный корабельный старшина, а нам здорово достанется, нас не.

И в этот момент я вдруг вспомнил легендарные истории о героях былых времен, форсировавших залив вплавь, когда в послевоенное время за опоздание из увольнения, отчисляли сразу и без разговоров. Я вдруг понял, что ничуть их не хуже. Огляделся. Бревен на берегу валялось предостаточно. Вынул из пакета со снедью, сунутого мне в руки предусмотрительной Капелькой, провиант и кинул первокурсникам:

— Подкрепитесь, ребята.

И начал раздеваться. Брюки, фланка, тельник, носки и ботинки перекочевали в пакет. Фуражку я оставил на голове, затянув под подбородком ремешком. Спустился к воде. Первокурсники с оторопью наблюдали за моими манипуляциями. Привязал пакет к бревну.

— Ну что, бойцы, 1-й факультет не сдается!

Оттолкнулся от берега и, улегшись на бревно, поплыл.

Сентябрьская ночная вода оказалась нежной и теплой. Она приняла меня, как родного, обняла и, казалось, подталкивала и убыстряла мое импровизированное плавсредство. И еще было чертовски красиво. Сияющие огни города, лунная дорожка. Я даже как-то подзабыл, зачем я оказался посреди Севастопольской бухты. Где-то посредине пути мне пришлось немного притормозить. На выход из бухты на всех парах мчался большой морской буксир, и мне как более мелкой плавающей единице пришлось уступить ему фарватер согласно всем правилам МППСС. Жалко, что на моем бревне не было никаких сигнальных средств, а то бы я обязательно отсемафорил буксиру слова приветствия. Я видел паром, приближающийся к нашему пирсу, и понимал, что, когда он подойдет, мне останется ровно 10 минут до 24.00. Я спешил, насколько мог.

Мое бревно уткнулось в камни где-то метрах в пятидесяти от пирса. Пирс был уже пуст. Увольнение закончилось, и кадеты, вернувшиеся из города, разбрелись по казармам. Даже дежурные по факультетам не ждали своих опоздавших, и только горящие у корня пирса лампы одиноко покачивало на ветру. Я вылез из воды и, отвязав пакет, начал пробираться по камням к асфальту. Часы доставать было долго, да я и так понимал, что опоздал, несмотря на свой «героический переход». И вдруг вдалеке, в полумраке деревьев я заметил удаляющуюся долговязую и высокую фигуру.

— Товарищ капитан 2 ранга! Михаил Иванович! Это я, Белов!

Фигура остановилась.

— Товарищ командир! Я на катер припозднился!

Фигура повернулась, и вдруг нескладно, по-стариковски, широко раскидывая руки, побежала ко мне.

— Белов, ты… ты. Я тебя. Дурак! Идиот водоплавающий!

Шаламов, продолжая размахивать руками, подбежал ко мне и с ходу залепил мне по лицу увесистую и звонкую пощечину.

— Кретин! Ты что, ничего лучше придумать не мог?! Искупаться на ночь глядя захотелось? А если бы ты утонул? А? Если бы ты.

Шаламов продолжал честить меня по полной программе, а я вдруг представил себе, как мы выглядим со стороны. На берегу, в непроглядной темени летней крымской ночи, на единственном ярко освященном пятачке, около пристани стояли двое. Высокий, статный и седоволосый капитан 2 ранга, в полной форме одежды, при портупее и повязке отчаянно жестикулировал, а ему внимал мокрый понурившийся курсант в одних только плавках, но с фуражкой, пристегнутой к голове и большим пакетом в руках, на котором прелестная таитянка тоже куда-то плыла. Картина, представленная мной в голове, была до того смешна, что я непроизвольно улыбнулся.

— Смеешься?!

Шаламов вдруг резко прекратил свои словесные излияния.

— Смеешься?

И неожиданно сам широко заулыбался.

— Хм! Придурок ты придурок, Белов. Ну что тебя понесло вплавь-то? Не стал бы я докладывать сразу, минутой раньше, минутой позже. Я же знал, что ты не опоздаешь. Если бы не знал, не отпустил бы. Ой, придурок. Кстати!

Шаламов поднял руку и посмотрел на часы.

— Московское время 24.00. Ты ведь и не опоздал. Ладно, облачайся и пошли в казарму.

Я оделся. Мы молча пошли по направлению к казармам. И только когда мы были уже у подъезда, мой бывший командир положил мне руку на плечо и уже совсем другим голосом, похожим на голос старого, умудренного опытом, доброго деда сказал, подталкивая меня к ступенькам:

— Иди, отбивайся, старшина. Мне ведь, Белов, тоже когда-то пришлось вот так же через залив плыть, правда, через другой, чтобы за меня другие не пострадали. Но больше так никогда не делай. Очень прошу!

И одернув мундир, четким военным шагом пошел в дежурку.

Куда ушли они, эти офицеры, дети послевоенных лет, более всего ценившие в людях не способность затоптать в грязь любого своими погонами, а честность, ответственность и преданность? Где они, эти капитаны всех рангов, за которыми было не страшно пойти хоть на край света и рисковать своей жизнью за одну только похвалу от них? Неужели достойные люди могут рождаться только в самые тяжелые годы? Как бы там ни было, но я горд тем, что хотя бы в этой безрассудной глупости был пусть на микрон, но ближе к ним, постепенно уходящим от нас в вечность.

И все же до чего красива ночью Севастопольская бухта!..

Мент

Есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы, стыдящиеся собственной подлости при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.

Писать о человеческой низости всегда тяжело. Но необходимо. Народ обязан знать своих героев. Даже отрицательных. Для того чтобы не стать такими же и не дать стать другим. А история эта о том, как глупый юношеский проступок столкнулся со взрослой изощренной подлостью.

Четвертый курс я встретил снова в звании главного корабельного старшины. К этому времени в моем военном билете уже не осталось места для записи воинских званий, которые снимались и давались мне с высокой частотой. После «организации» празднования 23 февраля в санчасти училища, когда я был лишен своего старшинского звания вместе с постом старшины роты, прошло более полугода. Я отсидел положенные месяцы без схода на берег, попрактиковался в Нижнем Новгороде, потом отгулял летний отпуск. Мало-помалу все понемногу начало забываться, а когда мы в сентябре уже официально надели свои мицы, перед командиром встала одна небольшая, но серьезная проблема. С четвертого курса мы начинали ходить в комендантский патруль и уже не простыми патрульными, а начальниками. А ими могли заступать только главные старшины или главные корабельные старшины. Благословенное время адмирала Крастелева, когда поголовно всем старшекурсниками присваивали ГКСовские звания, давно прошли, а ныне в комендатуре в обязательном порядке проверяли военные билеты, тщательно сличая запись о воинском звании с нашивками на погонах. Поэтому с началом нового учебного года мой командир курса приказал мне вернуть нашивки главного корабельного старшины на погоны и констатировал, что отныне все гарнизонные патрули мои. Я шибко расстраиваться не стал, принял это как должное, и все потекло своим чередом. И вот однажды в середине октября случилась эта злополучная история.