Дэвид Финкель - Хорошие солдаты
Он принес все это к себе в комнату и положил в шкафчик рядом с подарками, купленными раньше: карандашами, лентами для волос и мазью для шрамов на лице у дочки. В шкафчике, кроме того, лежала папка с рекомендательными письмами, которые, он надеялся, должны были помочь ему с семьей снова поехать в Соединенные Штаты — на этот раз в качестве беженцев. Одна из привилегий, предоставляемых переводчикам, заключалась в том, что, если человек проработал год и имеет достаточный набор рекомендательных писем, его рассматривают как кандидата на статус беженца. Рекомендательных писем надо было собрать как минимум пять. У Иззи их было уже девять; в одном, к примеру, говорилось, что «патриотизм привел его на больничную койку после того, как, пытаясь собрать сведения о зоне нашей ответственности, он был избит и чудом остался жив». Все прочие письма были подобны этому, но девяти ему было мало. Он хотел дюжину — может быть, это повысит шансы? Он хотел две дюжины. Для его жены идея спасения ограничивалась Иорданией или Сирией, но он хотел уехать в Соединенные Штаты, пусть даже это означало трудную жизнь беженца. Это его не пугало. Тут, в Багдаде, — вот где трудная жизнь, а там, в Америке, он в свое время три года проработал на невысокой дипломатической должности, и о переезде туда он с тех пор постоянно думал.
Его дочери носили американские имена.
Он побывал в тридцати пяти штатах.
Он до сих пор хранил карту постоянного клиента авиакомпании Pan American World Airways.[12]
Он был бы рад и дальше работать в Америке, но в 1992 году его отозвали в Багдад — «для двухнедельной проверки» деятельности иракских дипломатических представителей. Там его паспорт аннулировали, его назвали, вспоминал он, «паршивым неудачником» и предупредили, что убьют, если его семья попросит в Соединенных Штатах политического убежища. «Собирай вещи и приезжай», — сказал он по телефону жене, все еще находившейся в США, и, хотя в подробности он входить не стал, она, конечно, поняла смысл его слов и приехала.
Прошло семь лет.
Стоял 1999 год, дочь, которая впоследствии будет ранена взрывом, только родилась, и однажды Иззи прямо на улице арестовали правительственные агенты, которые хотели знать, как он относится к Соединенным Штатам. Его разули, с него сняли ремень, ему связали руки, завязали глаза, его били электрическими проводами; когда он упал, его пинали ногами, а потом, связанный, с повязкой на глазах, в крови, он лежал один в комнате, где не было ни пищи, ни воды. Его избивали еще несколько дней, а потом перевели в тюремную камеру, где он находился восемь месяцев, пока его родным не удалось подкупить судью деньгами, вырученными за их дом, машину и маленькую лодку, на которой они иногда плавали по Тигру. Выйдя из тюрьмы, Иззи, который не мог спать, который все время ждал полуночных гостей и команды «На выход», пробрался в Сирию, а оттуда в Ливан. Жена с дочерьми отправилась было за ним, но их остановили на сирийской границе и послали обратно в Багдад.
Прошло еще четыре года.
Наступил 2003 год. Началась война. Американцы вошли в Багдад, и Иззи, следя за событиями из Ливана, понял, что может вернуться. На поезде он приехал в Ирак, автобусом добрался до Багдада и пошел по городу пешком, ища тот самый многоквартирный дом. Электричества не было. Некоторые здания горели. На улицах слышалась стрельба. Он нашел дом, постучал в дверь и, когда ему открыли, увидел жену в слабом свете свечей. Она вглядывалась в темный коридор, пытаясь понять, кто пришел, а потом узнала его. Благодаря американскому вторжению он смог вернуться домой.
Прошло еще четыре года.
Сегодня, 26 октября 2007 года, Иззи вспоминал первые минуты после того, как открылась дверь.
— Я слова не мог вымолвить, — признался он, сидя у себя в комнате на ПОБ. — Только целовал ее. Обнимал.
К нему подбежала старшая дочь — та, что родилась в Нью-Йорке. Младшая, которую он до того видел только новорожденной, оставалась в темном углу комнаты.
— Кто эта девочка? — спросил он, идя к ней, протягивая к ней руки, но она понятия не имела, кто он такой, и еще не знала отцовского голоса, полного нежности. В испуге она отпрянула. Понадобилось время, чтобы она прониклась к нему доверием — прониклась настолько, что, когда в медпункте ПОБ с ней работали врачи, именно его руку она держала. И теперь, завоевав ее доверие, что он мог для нее сделать? Принести ей, когда сможет прийти домой, сладости, ленты для волос и американский крем.
Время от времени он задавался вопросом: что могли бы подумать американские солдаты, приди они посреди ночи к нему в квартиру во время зачистки? Они почти не увидели бы мебели. Они увидели бы недавно покрашенные стены с пятнами копоти. Они увидели бы холодильник с глубокой вмятиной и не знали бы, что ее сделал осколок стекла, разбитого взрывом. Они увидели бы девочку со шрамом на голове, спящую посреди родительского матраса. Они увидели бы в куче одежды — той, что сами навалили на полу, — пурпурные босоножки, которые, возможно, на секунду-другую напомнили бы кому-нибудь из солдат о доме. Десять минут: вошли, обыскали, вышли. Еще одна иракская семья. Вот что они, вероятно, подумали бы. И были бы правы.
— Терпеть не могу быть один, — сказал Иззи сейчас, оглядывая свою комнатку. — Поверьте мне: это место убивает меня.
Он включил телевизор и, придав нужное положение куску проволоки, служившему антенной, добился того, чтобы появилась картинка. Он надеялся на футбол, но мутный экран показывал четверых длиннобородых мужчин в длинных рубахах, называемых дишдаша. Они разговаривали друг с другом. Выглядели сердитыми. Повышали голос. Джихадисты, мог бы подумать американец, не знающий арабского, но Иззи объяснил, что эти четверо иракцев просто-напросто декламируют стихи.
— Моя жизнь — как мешок муки, рассыпанный на ветру по колючим кустам, — перевел он произнесенное одним из чтецов.
— Нет, нет, — поправился он. — Как пыль на ветру. Моя жизнь — как пыль на ветру.
— Человек, потерявший надежду, — объяснил он.
— А знаете, — сказал Козларич про Иззи, — если вставить ему монокль и надеть цилиндр, он будет вылитый мистер Арахис.[13]
28 октября. День рождения Козларича настал, и он, Иззи и Брент Каммингз собирались отправиться к полковнику Касиму, который настойчиво обещал устроить в честь именинника большой праздник.
— Готовы, ребята? — спросил Козларич солдат из своей группы безопасности.
— Готовы, куда мы денемся, — сказал один из солдат.
— Последнее время на дорогах редко что случается, — заметил старший сержант Барри Китчен, который за два срока в Ираке, по его собственным подсчетам, участвовал в двадцати пяти инцидентах с СВУ и перестрелках, причем из-за последнего взрыва ему, помимо небольших ожогов, перекрутило спину.
— Хорош болтать, — сказал другой солдат.
У каждого были по поводу этой поездки свои сомнения.
— Не думаю, что это будет замечательный день рождения, сэр, — сказал еще один. — Скорее всего, будут сплошные жалобы.
Каммингза тем временем беспокоила возможность засады. Определенное время, определенное место, определенный маршрут — праздник их ждет или ловушка?
— Этот Касим — он, конечно, замечательный парень… — сказал он накануне вечером, весь в раздумьях.
Свои сомнения испытывал и Иззи — правда, они в основном касались того, что дни рождения детей в Ираке праздновались, а взрослых — нет. По крайней мере тех взрослых, которых он знал.
— Честно говоря, мы ведь даже не помним своих дней рождения, — заметил он однажды, разговаривая с другим переводчиком об обещании Касима устроить Козларичу праздник.
— Когда тебе больше двадцати, никому уже до тебя нет дела, — согласился другой переводчик.
— Для детей мы что-то устраиваем, — сказал тогда Иззи. — Но себе нет, даже в годовщину свадьбы.
Он признался, что не знает дня своего рождения. В документах значилось 1 июля 1959 года, но для мужчин его поколения эти даты были условными: государственные органы делили таким образом население на возрастные группы для военной службы. Половина мужчин была записана как родившиеся 1 января, половина — как родившиеся 1 июля, и 1 июля означало только, что Иззи появился на свет в первом полугодии. Его мать говорила ему, что он родился во время весеннего сбора урожая, когда она ходила работать в поле, так что он мог несколько уменьшить интервал — но какой в этом смысл?
Примерно так же он относился и к смерти:
— Мы верим, что Бог в какой-то день нас создал и в какой-то день заберет. И не важно, дома мы сидим, работаем, сердце отказало, болезнь, пуля, СВУ — конец есть конец. Однажды ты родился, однажды умрешь. Что бы ты ни делал — это судьба. Только и всего. Никто не превысит свой срок, и от судьбы никто не уйдет.
Об опасностях, подстерегающих переводчика:
