Николай Калинин - Это в сердце моем навсегда
Оказалось, что Прены находились в руках фашистов. Для меня это явилось неожиданностью. Ведь в армейских и корпусных приказах значилось, что Прены заняты частями 138-й и 184-й дивизий. Пришлось заночевать в лесу.
Утром, бросив автомашину — все дороги простреливались противником, — мы с радистом и группой штабных командиров отправились искать 138-ю дивизию.
К рассвету нашли ее. Там же оказался и наш 558-й полк. Полковник Васильев сказал нам, что его соединение сейчас наступать не в состоянии — нет боеприпасов.
Связавшись по рации со штабами корпуса и армии, я узнал, что к нам выехал командующий артиллерией корпуса. Мне предложили высказать соображения о том, целесообразно ли сейчас продолжать наступление пли лучше снова переправиться на восточный берег Немана и выйти в район Езно.
Положение было таково: 184-я стрелковая дивизия под давлением большого количества танков противника частично уже отошла за реку, а 138-я — осталась без снарядов и патронов. Я считал, что в такой обстановке разумнее отойти за Неман. Такое мнение, видимо, было у большинства. Поэтому 22 июля мы вернулись в Еяно. Затем вышли в район Крони и заняли там оборону.
24 июля снова поступил приказ форсировать Неман и овладеть селением Годлево, расположенным южнее Каунаса. Несмотря на сильное сопротивление неприятеля, эту задачу мы решили к 31 июля.
Другие соединения 5-й армии освободили Каунас.
С каждым днем продвигаться вперед становилось все труднее. Чем ближе подходили мы к вражеской границе, тем яростнее гитлеровцы огрызались.
7 августа 2-й батальон 491-го стрелкового полка, наступавший на острие главного удара дивизии, при преодолении противотанкового рва наткнулся на такой плотный огонь, что вынужден был залечь. Следовавший позади артиллерийский дивизион быстро развернулся. Его пушки выкатили на прямую наводку. Однако и эта поддержка не позволила стрелкам сдвинуться с места. Жестокий бой длился до темноты.
Глубокой ночью из-за переднего края долгое время слышался гул моторов. Я понимал, что немцы на рассвете будут контратаковать нас, поэтому отдал штабу необходимые распоряжения. Мое предположение оправдалось. Как только развиднелось, на наши позиции пошли танки и неприятельская пехота. Первыми в бой с ними вступили артиллеристы. Здесь, как и при форсировании Немана, снова отличился старший сержант Мингас Хайрутдинов. Природный охотник и наездник, он и из орудия стрелял по-снайперски.
Метко разили врага и другие расчеты.
Не менее жарко пришлось стрелкам. Фашистской пехоте удалось просочиться в ров, там началась рукопашная схватка.
Лишь потеряв 17 машин, противник наконец не выдержал и откатился.
Теперь до границы оставалось всего каких-нибудь 15 километров.
12 августа 159-я стрелковая дивизия вышла к Шешупе. Река эта, особенно если через нее переправляться под огнем, — препятствие довольно серьезное. К тому же гитлеровцы основательно укрепили этот рубеж. От Мариянполя на юг и север в несколько рядов тянулись глубокие выемки, ширина которых достигала семи метров. Пространство между рвами было густо изрыто траншеями, опутано проволочными заграждениями, местами заминировано.
Утром 15 августа немцы снова нанесли ряд ударов в разных местах, чтобы захватить более выгодные рубежи для обороны своих пограничных районов.
Под один из них попала и 159-я дивизия. На наши позиции надвигалось десятка два «тигров». За ними следовала пехота. Танки на ходу вели огонь. Но эффект от него был больше моральный. Дивизион майора В. А. Снегирева начал бить по неприятельским танкам лишь тогда, когда машины приблизились на расстояние прямого выстрела.
Старший сержант Мингас Хайрутдинов, как всегда, цель выбирал не торопясь. Вот он обратил внимание на «тигра», вырвавшегося вперед. Его и взял на прицел расчет Хайрутдинова. Раздалась команда:
— Огонь!
Пушка дернулась и отскочила немного назад. Слева и справа тоже загремели выстрелы. Артиллеристы торжествовали. 5 танков, словно споткнувшись, застыли на месте. 3 из них запылали, один взорвался, и листы брони, как фанера, разлетелись в стороны. Остальные 15 свернули на пшеничное поле, где стояли батареи. Не успели «тигры» пройти и полсотни метров, как еще 2 из них окутались дымом. Теперь в борьбу с ними включились и пехотинцы. Они ставили на пути машин мины, бросали под гусеницы связки гранат, отсекали бежавших за ними вражеских солдат.
Молодой боец Козырев старался не глядеть на надвигавшиеся танки, на перевернутые соседние пушки, на убитых…
Страшно было не одному ему. Ветеран части Мингас Хайрутдинов после рассказывал:
— Не могу сказать, что во время схватки с противником я был абсолютно спокоен. Особенно неприятное чувство владело мной до первого подбитого «тигра». А когда услышал радостные крики: «Давай, Мингас, еще! Так их!» — на сердце сразу стало веселее…
В этом бою расчет старшего сержанта Мингаса Хайрутдинова уничтожил пять фашистских танков и около роты автоматчиков. Хайрутдинову было присвоено звание Героя Советского Союза.
И еще об одном русском богатыре услышал я тогда от его товарищей — это о сержанте Иване Никитовиче Самохине. Внешне он ничем не отличался от многих других деревенских парней. До войны Самохин работал счетоводом в колхозе «Красный ударник», Боровского района, Московской области. В наше соединение он прибыл в июне 1944 года. Мастерство артиллериста совершенствовал в ходе наступления.
И вот перед самой границей Иван Самохин совершил подвиг.
На его орудие, стреляя, мчалось шесть танков. Иван, прильнув к панораме, неотрывно следил за головной машиной. Выстрел — и она загорелась.
Самохин выбирает новую цель. В это время совсем рядом раздается взрыв. Из строя выходят командир расчета и замковый, осколком сносится панорама. Оставшийся в одиночестве комсомолец Самохин открывает замок и наводит орудие через ствол. Потом быстро досылает снаряд в казенник и дергает за ремешок. Попадание — прямо в башню. Неприятельская машина дымит.
27 выстрелов сделал из пушки наводчик Иван Самохин. Для одного человека это адский труд. Но он выдержал. Атаку танков артиллеристы и пехотинцы отбили. Но на не сжатом поле вдруг появились фашистские автоматчики. Они устремились на огневую позицию, где находился Самохин. Сержант взял автомат и, укрывшись за орудийным щитом, короткими прицельными очередями ударил по цепи. 26 гитлеровцев полегли от его пуль.
Впереди слышится дружное «ура». Постепенно оно отдаляется, приглушаются расстоянием выстрелы. Затем наступает тишина-Иван Самохин рукавом гимнастерки вытирает с лица обильный пот и устало падает на горячую землю…
Ночь на 17 августа запомнилась мне до мельчайших подробностей. Мы готовились к выходу на государственную границу. Подписав приказ о наступлении, я встал из-за стола, накинул на плечи кожаное пальто и взволнованно зашагал по комнате.
Подобное состояние, видимо, переживал и начальник политотдела подполковник Д. М. Костюк, хотя и сидел неподвижно.
— Вы, Николай Васильевич, — сказал он, — отдохнули бы. Мы ведь с вами на ногах от самого Немана.
Я слышал и не слышал его слов: в мыслях уже был на границе.
— Понимаешь, Дмитрий Михайлович, что это значит? — обратился я к Костюку.
Неожиданно до слуха доносится вой снаряда. На мгновение наступает мертвая тишина. Потом раздается оглушительный треск. Это зажигательный снаряд попадает в угол нашего дома, и строение охватывает пламенем.
Не спеша выхожу из помещения, Костюк — вслед за мной. Но, вспомнив, что оставил на столе записную книжку, он возвращается.
Ко мне подбегает штабной радист.
— Товарищ генерал, вас семнадцатый просит.
— Я уже с ним говорил. Передайте, пусть выполняет поставленную задачу.
Появляется Костюк. Вместе идем к машине. Я говорю ему:
— Командиров частей жалко. В самом пекле находятся, а их еще и ругать приходится. Вон Волков сегодня… отбивался от противника, который раз в десять сильнее его… Петин тоже попал в переплет — танки неприятельские в тыл зашли. Попросили помочь, а у меня нет ничего. Накричал на них, чтобы выходили из положения своими силами. Прошу, поговори с ними помягче, объясни, почему так приходится поступать.
— Да они, Николай Васильевич, и сами понимают.
— Сами одно, а ты — другое…
— Хорошо, скажу.
У самого автомобиля нас догнал радист.
— Товарищ генерал, снова Петин… Голос у него почти плачущий. Я подошел к рации. Командир 491-го стрелкового полка доложил о тяжелом положении. Я сухо ответил:
— Подбросить ничего не могу. А если полк не выполнит задачу, будем судить. Расстроенный иду к Костюку.
— Опять Петину угрожал… Дмитрий Михайлович молчит. Прибегает боец:
— Товарищ генерал, вас командующий спрашивает… Молча иду вслед за посыльным, беру наушники, микрофон. Голос у командарма сдержанный, строгий.
