Иван Просветов - «Крестный отец» Штирлица
«— Я хотел убить премьер-министра Сталина, — произнес арестованный и, покачнувшись, чуть не упал со стула.
Пимброк успел подхватить его и, взяв за плечи, сильно встряхнул. Эймз окинул взглядом атлетическую фигуру арестованного и усмехнулся.
— Странное желание. Насколько мне известно, Кремль находится в Москве, а не здесь, в Африке.
— Я узнал, что он прилетит сюда.
— От кого?
Арестованный закрыл глаза и опять покачнулся.
— Я больше не могу, — простонал он. — Дайте мне поспать… Тогда все скажу.
Эймз и Пимброк быстро переглянулись. Наконец-то! Допрос, продолжавшийся беспрерывно почти трое суток, увенчался успехом: арестованный заговорил…»
Описывая сцену допроса немецкого агента, Роман Ким припомнил лично пережитое, и рецензент издательства «Советский писатель» это почувствовал. «Я только предложил бы автору изменить первую фразу повести, — посоветовал Борис Изаков, опытный журналист-международник. — После всего того, что происходило у нас вокруг мнимых покушений на И.В. Сталина и что было разоблачено на XX съезде партии, такое начало воспринимается читателем как бестактность и вызывает нежелательные ассоциации»{238}.[50]
Ким согласился и заменил Сталина Черчиллем, а Кремль и Москву — на Уайтхолл и Англию. Для повести это не было ущербно. Ким придумал историю, связанную с подготовкой дезинформационных операций «Минсмит» и «Бримстон» накануне высадки союзнических войск в Сицилии. Он рассказал, как в контрразведке серьезная работа может переплетаться с нелепыми просчетами, а добросовестность сталкиваться со шпиономанией и карьеризмом. «Кобру» издали под одной обложкой с «Агентом особого назначения». «Каких-либо искажений фактов, относящихся к области международных отношений и внешней политики Советского Союза в тот период, в рукописях этих повестей не встречается, — отметил Георгий Самсонов, рецензент из МИДа. — Автор добросовестно изучил необходимые документы, мемуары и свободно владеет материалом»{239}.[51]
* * *Роман Николаевич был писателем щепетильным, и даже в художественной части старался опираться на личные впечатления или документальные сведения. Повесть «По прочтении сжечь» — об американской контрразведке — он завершил только после того, как в мае 1961 года побывал в Соединенных Штатах с группой советских писателей и поэтов.
«Две недели напряженного путешествия — придется работать ногами и глазами с утра до вечера, глотать все, жадно вбирать в себя, — сообщал Ким в письме другу. — Ведь для писателя важны все мелочи быта: как по утрам развозят молоко, как почтальоны носят сумки, как зовут кошек и собак… Маршрут: Нью-Йорк — Вашингтон — Чикаго — Детройт — Ниагара — Филадельфия — Нью-Йорк… Америка даст мне много материалов»{240}.
Поездка помогла Киму достоверно изобразить характеры, привычки, стиль общения американцев — персонажей повести «По прочтении сжечь». История начинается в июне 1941 года с двух секретных операций. Американские контрразведчики «садятся на хвост» тайным курьерам из Иокогамы, везущим новую шифровальную машинку для японских дипломатов в США. Им удается проникнуть в каюту японцев, аккуратно разобрать (затем собрать) машинку и сфотографировать ее устройство. В разведывательном управлении штаба Тихоокеанского флота США создают копию механизма. Начинается успешная дешифровка переписки Токио с генеральным консульством в Гонолулу и посольством в Вашингтоне. В шифрограммах все чаще встречаются намеки о подготовке японцев к военным действиям на юго-востоке. Их интересуют Гавайи, Перл-Харбор. Но американское командование игнорирует сообщения, поскольку ожидает нападения Японии на СССР. И происходит военная катастрофа…
Американцы действительно сумели выкрасть и скопировать японскую «пурпурную» шифровальную систему. Ким приводит подлинные переводы расшифрованных радиограмм и пересказывает версию причин катастрофы в Перл-Харбор, прозвучавшую в ходе ряда расследований, инициированных Конгрессом США. Материалы были опубликованы в 1946 году в четырехтомном сборнике документов «Hearings before the Joint Committee on the Investigation of the Pearl Harbor Attack». Изучить его Роман Николаевич мог только в особой библиотеке. Само собой, ему нетрудно было получить доступ в книжный «спецхран».
«По прочтении сжечь» в январе — феврале 1962 года напечатал «Наш современник», а в 1963 году Воениздат — солидным тиражом в 200 000 экземпляров.
Одного из героев повести — старшего лейтенанта Ника Уайта — Ким срисовал с себя. Уайт работает в группе контрразведчиков, выслеживающих шифровальную машинку, затем подключается к переводам шифрограмм. «Он великолепно знает японский, учился в Токио, в университете Кэйо, обладает незаурядными лингвистическими способностями… В упрек ему, пожалуй, можно поставить то, что он по характеру и образу мышления больше штатский, чем военный. Очень добросовестен, повышенно эмоционален, иногда наивно принципиален», — расписывает Уайта перед начальством его коллега, капитан Донахью. «Я вижу, что твой дружок стал офицером по недоразумению», — ворчит в ответ адмирал Старк.
На корабле, которым плывут курьеры и контрразведчики, Уайт знакомится с симпатичной путешественницей. Чем привлечь внимание красивой девушки, читающей сборник стихов Китахары? Разумеется, разговором о поэзии. «Марико искоса посмотрела на Уайта. — Сейчас угадаю. Вы молодой ученый, преподаватель истории японской литературы в университете, специалист-ориенталист. Да? — Вы почти угадали. Я изучаю Японию…» Нетрудно догадаться: Ким еще и отдает дань памяти былой любви, своей Марианне.
Японские агенты на Гавайях пытаются вовлечь Марико в свою сеть (ведь ее отец — японец, мама — кореянка), но Уайт спасает девушку. Они вновь встречаются в конце войны, когда раненого лейтенанта привозят в госпиталь Гонолулу. Женятся, переезжают в Японию. Там отставника разыскивает Донахью, сделавший блестящую штабную карьеру. Обнаружив, что сослуживец слишком хорошо помнит прошлое (именно он, занимаясь шифрограммами, сигнализировал о намерении японцев атаковать Перл-Харбор), Донахью готовит донос: жена Уайта — бывший японский агент. На прощание, словно все в порядке, он оставляет в подарок букет орхидей. Донос может разрушить жизнь Уайта, Япония пока что находится под контролем оккупационной администрации. Но повесть заканчивается на светлой ноте: «Его разбудил телефонный звонок… — Скоро приеду. Куда ты поставил орхидеи? — Выбросил. Они пахли недобрыми замыслами. После маленькой паузы Марико сказала: — И хорошо сделал. Я нарву полевых цветов и привезу».
«По прочтении сжечь» — пожалуй, самая «многослойная» повесть Романа Кима. Коллегам-писателям казалось, будто он не просто сочиняет приключенческие истории, а с помощью авантюрного сюжета пытается рассказать о чем-то важном. «Отражение мировых событий на судьбах рядовых людей — вот истинный пафос “детективов” Кима, гораздо более волнующий, чем интриги разведчиков и контрразведчиков, — предположил Лев Славин. — Кстати сказать, изложенные пером умелым и увлекательным, и которым личный опыт и специальная эрудиция автора сообщают неопровержимую достоверность»{241}.
* * *«Вот уж неделю как здесь… Пресловутая неоновая вакханалия не так уж страшна. Небоскребы производят не столь величественное, сколь монструозное впечатление, — записал Ким, вернувшись с прогулки по Нью-Йорку в свой номер в 28-этажном Governor Clinton Hotel на знаменитой Седьмой авеню. — Скучаю по своей Зубовской…»{242}.
Московский дом Кима — типичная довоенная «сталинка» на пересечении Зубовского бульвара и Пречистенки. Жилье в этом месте он поменял на квартиру, которую ему в 1958 году предоставили в Филях — дом был новым, но на окраине, и Роман Николаевич перебрался ближе к центру. Квартира на Зубовском бульваре, 16/20 бьша тесноватой, зато уютной[52]. Как вспоминал Славин, «книги переливались через ее борт». Гости удивлялись диковинным вещам — и свиткам с иероглифами, висящим на стенах, и палочкам для еды, внушающим «чувство собственной беспомощности».
До 1954 года Ким преподавал в Московском институте востоковедения, а после его расформирования — в Институте восточных языков при МГУ. «Он прекрасно говорил по-японски, просто прекрасно! — рассказывает Эльгена Молодякова, заместитель директора Института востоковедения РАН. — Не совсем обычно — для тех лет — одевался: всегда в отличном темном костюме, с бабочкой, с ярко-красным платком в нагрудном кармане пиджака. Он производил впечатление человека немножко “не отсюда”»{243}.
«Вот он идет мне навстречу в жаркий, летний московский день, — запомнил писатель Василий Ардаматский. — Серый его костюм так отглажен, что кажется, будто он хрустит на сгибах. Узконосые ботинки отражают солнце. Крахмальный воротничок с черной “бабочкой” плотно обхватывает шею. В руках пузатый портфель… Он смотрит на меня, и глаза его смеются. — Не жарко? — спрашиваю Романа Николаевича. — Тепло, — совершенно серьезно отвечает Ким. Но я ходил в Библиотеку имени Ленина и потому должен быть соответствующе одет…» «Человек тончайшей культуры, обширных и неожиданных знаний, не академически-громоздких, а всегда живых, легких, составляющих как бы его вторую натуру, — отметил Вадим Сафонов. — Гибкая, спортивная, чуть суховатая фигура, быстрая, легкая походка. Он казался из тех, над кем годы пролетают, не задевая…»{244}
