Дэвид Финкель - Хорошие солдаты
Я хотел бы, чтобы меня похоронили / кремировали.
«Похоронили», — написал он.
Местоположение кладбища:
«Уэст-Пойнт», — написал он.
Личные вещи, которые надлежит похоронить со мной:
«Обручальное кольцо», — написал он.
Вошла его жена Стефани, которая до того была в другой части дома с их тремя детьми. Они познакомились двадцать лет назад, когда оба учились в Уэст-Пойнте, и он сразу почувствовал, что рослая, спортивная, высоко держащая голову женщина, которая вдруг перед ним возникла, не из тех, кто легко дает себя завоевать. На нее стоило обратить внимание, он это понял. Себя он тоже ставил весьма высоко, и первое, что он ей сказал, было произнесено в высшей степени уверенно: «Можете называть меня Де Коз». Де Коз — The Cause, «Правое дело» — нравилось ему намного больше, чем Ральф, и намного больше, чем его фамилия, которую не все произносили верно: Козларич. Теперь, спустя двадцать лет, за которые Стефани ни разу не назвала его Де Коз, она прочла, что он написал, и спросила:
— И это все, что с тобой хоронить?
— Да, — ответил он, не отрываясь от своего занятия.
Тип надгробия:
«Военный», — написал он.
Отрывок из Писания, который надлежит прочесть:
«Псалом 23», — написал он.
Музыка, которую надлежит исполнить:
«Что-нибудь бодрое», — написал он.
— Ральф, бодрое, ты уверен? — спросила Стефани.
Тем временем в других частях Форт-Райли другие солдаты и офицеры тоже готовились. Дописывали завещания. Составляли доверенности. Проходили последние медицинские обследования. Слух. Частота сердечных сокращений. Кровяное давление. Группа крови. Посещали медицинские инструктажи, где им говорили: «Мойте руки. Пейте бутилированную воду. Носите хлопчатобумажное белье. Берегитесь крыс». Надевали бронежилеты, проходили в них осмотр на ветру при нулевой температуре: ремешки, говорили им, затянуты слишком слабо, в результате керамические пластины для защиты от снайперских пуль с высокой пробивной способностью на дюйм смещены, к тому же эластичные бинты и жгуты находятся не там, где надо, — словом, ты, считай, уже труп. Им объясняли, как бороться со стрессом и мыслями о самоубийстве; армейский священник втолковывал им: «Это важно. Если вы не готовы умереть, то должны к этому прийти. Если вы не готовы к гибели, то должны стать готовыми. Если вы не готовы видеть, как гибнут товарищи, то должны стать готовыми».
Были ли они готовы? Кто мог это знать? В большинстве своем они впервые отправлялись нести службу в боевых условиях, для многих это был первый в жизни выезд за границу. Средний возраст батальона — девятнадцать лет. Мог ли девятнадцатилетний парень быть готовым? Например, девятнадцатилетний солдат Данкан Крукстон? Он собирал вещи в своей маленькой квартирке, с ним были мать, отец и юная девятнадцатилетняя жена, и вдруг зазвонил телефон. «Похоронить», — ответил он. «Боевой гимн республики», — сказал он. Через десять минут он положил трубку. «Только что спланировал свои похороны», — беспечно бросил он недоумевающим родителям и молодой жене, но был ли Данкан Крукстон готов?
А самый младший солдат батальона, которому было только семнадцать? «Так точно», — отвечал он всякий раз, когда его спрашивали, готов ли он, но раньше, когда слухи об отправке только начали ходить, он отвел в сторонку своего взводного сержанта — старшего сержанта Фрэнка Гитца — и спросил, как ему быть, если он убьет кого-нибудь. «Засунь это в темный угол и не вытаскивай, пока ты там», — ответил Гитц.
Был ли готов этот семнадцатилетний?
И был ли, если уж на то пошло, готов Гитц, который побывал в Ираке дважды, был по возрасту одним из старших в батальоне и знал про «темные углы» больше, чем кто-либо другой?
Был ли готов Джей Каджимат, о котором его мать десять недель спустя скажет репортеру местной газеты, что он был «сердечным мальчиком»?
Без разницы. Так или иначе, они отправлялись.
Паковали боеприпасы, фотоснимки, комплекты первой помощи, сладости. Отпущенные в город погулять последний разок, иные здорово напились, несколько человек сходили в самоволку к подружкам, и как минимум один женился. За пять дней до отбытия Козларич держал в руках список солдат, которые не смогут поехать. Семеро нуждались в той или иной врачебной помощи. Двое скоро должны были стать отцами. У одного маленький ребенок был в интенсивной терапии. Двое сидели в тюрьме. Девять человек по разным причинам были, как выразился Козларич, «в психологическом плане не способны делать то, что необходимо». Но большинству очень даже хотелось делать то, что необходимо, солдаты говорили об этом уверенно и не скрывали нетерпения. «Это решающий момент всей драки, — сказал один солдат, притопывая ногой, покачивая головой, чуть ли не вибрируя. — Шанс ее выиграть».
Четыре дня до отъезда:
Козларич собрал батальон на плацу за штабом, чтобы объяснить, где в Багдаде они будут базироваться. Выпал снег, было холодно, солнце садилось; он сказал, что скоро они окажутся поблизости от Садр-Сити — печально известного багдадского трущобного района, рассадника боевиков. Окружавшие его солдаты придвинулись ближе, чтобы лучше слышать, и, когда он, повысив голос, произнес слова «миленький такой дерьмовый поганый райончик», они отразились эхом от льда и окружающих зданий, еще больше усиливая ощущение холода.
— Это не игра, ребята, — сказал он. — Вы много чего насмотритесь за этот год. Увидите жуткие вещи. Увидите то, что будет вам непонятно… Пришло время взять в Ираке свое, и мы свое возьмем, но сделаем это дисциплинированно, как делаем всё и всегда… Я на все сто уверен в ваших возможностях, на все сто… И наконец вот что: этот уик-энд у вас последний, всем это ясно? Поэтому звоните родителям, любите своих близких, сосредоточьтесь на них на этот уик-энд. Самое позднее с вечера вторника, когда вы сядете в самолет и он поднимется в воздух, вы будете сосредоточены на одном — на победе в войне, которую ведет наша страна.
Пауза — она продлилась ровно столько, чтобы слово «страна» перестало раскатываться эхом; затем — одобрительные крики солдат, долгие, громкие, во весь голос, после чего все двинулись в помещение, наполняя его зимним запахом парней, пришедших со снежного воздуха.
Один день до отъезда:
В доме Козларича дети бегали с купленными в последний уик-энд мягкими игрушками. Каждое из животных было снабжено запоминающим устройством, и отец записал там короткие сообщения, чтобы дети весь год, играя, слушали его голос: «Привет, Джейкоб. Я люблю тебя». «Привет, Гаррет. Я очень-очень тебя люблю». «Я люблю тебя, Аллигатор». Уменьшительное имя Алли принадлежало семилетней Александре Тейлор Козларич, которую назвали так потому, что инициалы АТК ассоциировались у отца со словом «атака». Старшая из троих, она была, кроме того, наиболее чутка к происходящему. «Я не хочу, чтобы ты уезжал», — сказала она в какой-то момент, а когда отец пообещал ей: «Со мной ничего не случится, а если даже и случится, с тобой так и так все будет в порядке, потому что я так и так буду за тобой приглядывать», она сказала ему на это: «Тогда я убью себя, чтобы мы были вместе». Она забралась к нему на колени, а между тем пятилетний Джейкоб и трехлетний Гаррет, еще не доросшие до таких переживаний, продолжали бегать по дому и колошматить друг друга своими мягкими игрушками. Что касается Стефани — у нее внутри шла своя война, война с картинками, которые лезли в голову. «Серость. Унылость. Жить там очень тяжело» — вот как ей виделось место, куда должен был отправиться муж. Она отслужила свое в армии после окончания Уэст-Пойнта и знала, как ограждать себя от излишней сентиментальности, но в голове возникла новая картинка: свежий труп солдата. Между тем Козларич, глядя на семью и немножко поддаваясь пресловутой сентиментальности, говорил:
— Это, я вам скажу, очень сложная война. Конечный итог, я считаю, конечный итог в Ираке должен быть таким: чтобы иракские дети могли идти на футбольное поле и играть там в мяч без опаски. Чтобы родители спокойно, ничего не боясь, отпускали детишек играть. Как у нас в Америке. Чтобы можно было выйти из дома, делать, что тебе хочется, и не бояться, что тебя похитят, что к тебе пристанут и всякое такое. Так, по-моему, во всем мире должно быть. Возможно это или нет?
День отъезда:
Солдаты должны были явиться на батальонную парковочную площадку не позже часу дня, и в 12.42 уже начались первые объятия с родными. Руки были все так же крепко переплетены и в 12.43, а в 12.45 кое-где уже плакали, в том числе в одной из машин: там, прислонясь к двери и закрыв руками лицо, неподвижно сидела женщина, солдат тем временем курил снаружи, опираясь на багажник. И так продолжалось долго.
Солдаты курили. Поправляли бронежилеты. Забирали со склада оружие. Ждали с женами, подругами, детьми, родителями, дедушками, бабушками и то и дело поглядывали на часы. Один солдат все никак не мог перестать целовать девушку, которая стояла на цыпочках; Гитц между тем приказал своему взводу потихоньку закругляться с прощаниями; другой солдат между тем клал в родительскую машину вещи, которые не брал с собой, в том числе ковбойские сапоги, у которых верх был выкрашен в красивый голубой цвет. Дело уже шло к вечеру, когда появился Козларич со Стефани и детьми. «Дрянь денек, ничего не скажешь», — промолвил он, и, когда Алли начала плакать, это никому настроение не улучшило. Он попрощался с родными у себя в кабинете. Сажая их в машину, еще раз с ними попрощался. Но они не стали уезжать сразу, просто сидели в машине, и тогда он опять с ними попрощался и вернулся в свой кабинет. Последние часы перед отъездом.
