Сергей Кредов - Феликс Дзержинский. Вся правда о первом чекисте
«Братья» истекают кровью на передовой, а в тылу – крестьянское восстание. Надо его подавить. Чувство, что восставшие по-своему правы, надо загнать поглубже. Разбираться будем потом. Поэтому любое восстание в тылу, даже «справедливое», воспринимается как предательство, подлый удар в спину. И мы видим убежденных людей с обеих сторон…
А как же сочеталась романтическая музыка революции с ужасами бессудных расстрелов?
Расстрелы врагов неизбежны – на них кровь «братьев». А ужасы творят «примазавшиеся» к партии. Вожди большевиков уверяли, что сдерживают стихию насилия, даже в период официально объявленного красного террора. Возмущаться насилием попусту – удел мещан. Получен сигнал о злоупотреблениях – надо поправить. Зарвавшегося товарища – осадить, проворовавшегося или сводящего личные счеты – хоть расстрелять как предавшего заповеди братства. Разве в тюрьмах Республики не содержатся тысячи комиссаров, чиновников, следователей, совершивших должностные преступления? Но других кадров у нас, товарищи, нет, царизм и февральские деятели их не оставили. Работать приходится с теми, кто есть. Не оставишь ведь революцию беззащитной?
За полгода до красного террора
Республика еще не ощущает себя в кольце врагов. Явная контрреволюция терпит неудачу за неудачей. Генералы и офицеры бегут на Дон к Каледину, стращают революционные газеты. К концу января подсчитали: набралось в добровольное войско меньше трех тысяч человек. Генерал на генерале: Алексеев! Корнилов! Деникин! Марков! Подтянулись и некоторые харизматические старшие офицеры. Блеск имен привлек несколько сотен мальчишек-романтиков – юнкеров, студентов, гимназистов.
И только-то?! А где же солдаты и матросы, унтер-офицеры и мичманы? Нет их. Точнее, они на другой стороне. Даже донцы-молодцы отшатнулись от своего атамана Каледина. Они надеются, что столичная власть признает их права на землю и самоуправление. Гордый атаман, сумев привлечь на свою сторону лишь полторы сотни казаков, застрелился.
Вытесняемые с Дона добровольцы отправляются в «ледяной поход» на Кубань. Но и там их не ждут. Поэтому идут они – в никуда. Тяжело ступает по снегу окровавленными ногами грузный Деникин. Сапоги порвались, других нет. Не сумев взять Екатеринодара и потеряв командующего, добровольцы поворачивают обратно. С февраля по май непрерывные бои. С кем? С «большевиками» – так они называют врагов. Только большевиков на Юге еще почти нет. Есть фронтовики, вернувшиеся домой. Они заправляют в местных Советах. И теперь насмерть бьются с генералами, которые три с половиной года гнали их на германские пулеметы. С обеих сторон проявляются редкий героизм и невиданное ожесточение.
Перед походом генерал Корнилов обращается с речью к своему воинству:
– Вы скоро будете посланы в бой. В этих боях вам придется быть беспощадными. Мы не можем брать пленных, и я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!
Мальчишки-романтики потрясены. Офицеры-фронтовики прячут глаза. «Пленных не брать»? Это русских-то людей? Но то ли будет через несколько дней, когда приказ придется воплощать в жизнь. Очевидец Роман Гуль в документальной повести «Ледяной поход» описывает, как это происходило…
«Из-за хат ведут человек 50–60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены.
Пленные.
Их обгоняет подполк. Нежинцев, скачет к нам, остановился – под ним танцует мышиного цвета кобыла.
„Желающие на расправу!“ – кричит он.
„Что такое? – думаю я. – Расстрел? Неужели?“
…Вышли человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.
Прошла минута.
Долетело: пли!.. Сухой треск выстрелов, крики, стоны…
…Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, – это не „война“… Вот она, подлинная гражданская война…»
Обратим внимание и на цифру: 50–60 расстрелянных после одного боя. Это к вопросу о подсчете будущих жертв террора.
Корнилов не садист. Он исходит из жестокой необходимости. С ним всего лишь две с половиной тысячи бойцов. Да двести раненых в предыдущих боях. Да тысяча с лишним штатских в обозе. Почти без орудий, боеприпасов. А впереди – железнодорожные ветки, где их наверняка будут ждать красные бронепоезда, обладающие страшной артиллерийской мощью. Многие недели боев. Куда им еще – пленные? Кому их охранять, чем их кормить? Террору всегда находятся оправдания. Красный террор не станет исключением.
Впоследствии одни историки будут писать, что братоубийство началось сразу после Октября, а другие – что до лета было все спокойно. Те и другие по-своему правы. Такая разная страна: в столицах пока тишь, а на Юге полыхает.
На красный Ростов надвигаются немцы и белоказаки. 1 мая руководители Донской советской республики Подтелков и Кривошлыков с отрядом отправляются в мобилизационную экспедицию в верховья Дона. Здесь, у хутора Пономарева, местные казаки их окружили и разоружили. 11 мая состоялась казнь. Документальное описание расправы над отрядом дает Михаил Шолохов в «Тихом Доне»…
«Это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых.
Приводили новые партии босых и раздетых красногвардейцев, менялись охотники, брызгали залпы, сухо потрескивали одиночные выстрелы. Раненых добивали. Первый настил трупов в перерыве спеша засыпали землей. Подтелков и Кривошлыков подходили к тем, кто дожидался очереди, пытались ободрить…
Яму набили доверху. Присыпали землей. Притоптали ногами. Двое офицеров в черных масках взяли Подтелкова и Кривошлыкова, подвели к виселице…»
Подтелков с петлей на шее крикнул:
– Одно скажу вам: к старому не возвертайтесь, казаки!
Подтелков не большевик. Не состоя в партиях, он, по его словам, «ставил своей целью справедливость и борьбу с угнетателями народных масс». Убежденный, мужественный человек. Но и на нем много крови! Подтелков лично зарубил казачьего есаула Чернецова, со смертью которого, как писал Деникин, «ушла душа от всего дела обороны Дона». Посмотрим и на Чернецова. Этого человека прозвали «донским Ренненкампфом» после подавления волнений шахтеров на Ясиновском руднике: свыше сотни трупов. Где остановиться?
Гражданская при ближайшем рассмотрении оказывается не одной войной, а десятками и сотнями больших и малых гражданских войн разной степени ожесточенности. Уровень насилия определяется чаще всего местными условиями. Там, где наблюдаются картины особой жестокости, почти наверняка можно сказать, что перед нами не первый акт драмы, а пятый, десятый…
На Кривошлыкове, наркоме Донской республики по управлению, крови, по-видимому, вовсе не было. Его в петлю – за «должность». Биография Михаила выдает в нем интеллигента из казаков. Уроженец хутора Ушакова станицы Еленской, он оканчивает с отличием Донское сельскохозяйственное училище, где редактирует студенческий журнал. Пишет стихи. Успел поработать агрономом, собирается учиться дальше. Планы ломает германская война. Избирают его наркомом на I съезде советов Дона.
В прощальном послании близким Михаил писал: «Папаша, мама, дедушка, бабуня, Наташа и Ваня и все родные. Я пошел бороться за правду до конца. Беря в плен, нас обманули и убивают обезоруженных. Но вы не горюйте, не плачьте. Я умираю и верю, что правду не убьют, а наши страдания искупятся кровью… Прощайте навсегда. Любящий вас Миша.
Папаша. Когда все утишится, то напишите письмо моей невесте: село Волки, Полтавской губернии, Степаниде Степановне Самойленко. Напишите, что я не мог выполнить обещание встретиться с ней».
Было Кривошлыкову на момент гибели 24 года.
Московский поезд
В декабре 1917-го в советское правительство вошли представители партии левых эсеров. Один из них, Исаак Штейнберг, возглавил наркомат юстиции, получив возможность контролировать работу ВЧК. Между ним и Дзержинским сразу стали возникать конфликты, которые не раз разбирались на заседаниях Совнаркома. Штейнберг следит, чтобы комиссия не присваивала себе карательных функций. В этом смысле он стоит на букве тогдашнего закона.
Правда, кое-что и в деятельности либерального наркома вызывает смущение. Доктор Иван Манухин, в ту пору представитель Политического Красного креста, вытащивший из советской тюрьмы два десятка человек, в эмиграции написал воспоминания. Процедура освобождения, с его слов, выглядела так. Выпуская очередного заключенного на поруки, Штейнберг от лица правительства требовал «известную сумму» в залог. Размер залога он определял сам, исходя их платежеспособности освобождаемого. Разрешалось поторговаться. За министра Временного правительства Кишкина уплачено три тысячи рублей. Максимальный размер «выкупа», известный Манухину, составил 100 тысяч рублей. Больше ни у кого из «буржуев» просто не оказалось, банки же были национализированы. А старый революционер Бурцев (разоблачитель Азефа) с возмущением отказался платить за свое освобождение. Выпустили даром во избежание скандала.
