В. Трифонов - Кронштадт-Таллин-Ленинград Война на Балтике в июле 1941 – августе 1942 гг.
Теперь, как только оставался один в дороге, в транспорте, в памяти невольно возникали картины далекого прошлого. Как в кино повторного фильма проплывали различные эпизоды, свидетелем или участником которых я был, возникали фигуры и лица командиров и товарищей – живых, хотя большинство из них уже ушли из жизни. Эти картины прошлого дороги и интересны мне. А будут ли они интересны еще кому-нибудь? Конечно, они могли всколыхнуть память тех, кто тоже был в то время где-то рядом, был в переходах в одном караване, служил в то же время на другом корабле, который стоял где-то рядом у стенки и т. д. Но много ли таких однополчан осталось в живых? Тем, кто прошел войну, уже под восемьдесят, а то и больше.
Но другой голос говорит, что у этих ветеранов, может быть, остались дети и внуки, которым, наверное, интересно и приятно будет увидеть в книжке фамилии своих отцов или дедов, узнать, где они воевали, чему были свидетелями. Ведь нередко, когда дети и внуки почти ничего не знают о прошлых годах, в том числе и о военных, своих родителей и других «предков». А когда возникает интерес, бывает уже поздно.
В 70-80-х годах я неоднократно участвовал в дни празднования Дня Победы во встречах со школьниками в ряде школ Подмосковья, Калининградской области, с молодыми моряками и офицерами в г. Балтийске (бывшем Пиллау), и всегда оставалась неудовлетворенность этими «мероприятиями». Парадные речи, официальные встречи, а для душевных разговоров с ребятами времени обычно не оставалось…
Фамилии некоторых друзей и товарищей, сослуживцев удивительно крепко врезались в память и за 55 лет не стерлись. Но многие, увы, забылись. Обращаться в Центральный военно-морской архив хлопотно. Дадут ли списки личного состава? Сколько на это уйдет времени? Но ведь кое-что могут напомнить мои личные дневниковые записи тех лет. Не очень регулярные, часто очень краткие и неизвестно где находящиеся. Ведь уже после войны было десятка три переездов с места на место, из одного города в другой, с квартиры на квартиру. Только за 6 лет учебы в Ленинграде в Военно-морской медицинской Академии сменил 9 хозяев, у которых снимал комнату или угол.
Но вот тщательные «археологические раскопки» в своих более поздних архивных материалах дали неплохой результат: найдены 15 блокнотов и тетрадей. Некоторые с подробными дневниковыми записями с июня 1941 по 29 апреля 1945 г. 4 дневника – тетради с подробными записями отсутствовали (с 7.07 по 27.08.41 г., с 12.11.41 по 10.01.42 г., с 9.02 по 25.03.42 г. и с 21.04 по 7.07.42 г.). Может быть, в августе 42 г, когда большая часть команды была направлена в создаваемые заградительные батальоны, наш старшина батареи изъял некоторые дневники за 42 год, т.к. в них я несколько раз очень нелестно о нем там писал. А он дневники мои читал, и по его докладу старпому я был как-то арестован, а затем дважды доставлялся к следователю Особого отдела. Но там мне дневники вернули.
А может быть, часть дневников затерялась у тетки в блокадном Ленинграде, которой я в августе 42 г. отнес их, уходя с корабля.
Так или иначе, но теперь их уже не найдешь.
В моем военном билете начало военной службы указано с 5 июля 1941 г. Первые две недели войны, точнее с 25 июня, в мой послужной список не вошли, т.к. ничьими письменными приказами меня никуда не назначали, и до 29 июня были только устные приказания незнакомых мне командиров, коим я попадал на глаза. И лишь с 30 июня, когда я с группой краснофлотцев с Либавы прибыл из Пскова в Ленинградский флотский полуэкипаж, меня впервые стали включать в списки прибывших и убывших, записывая со слов фамилию, имя, отчество, год рождения (к своему я прибавлял три года), специальность (назывался сигнальщиком), с какой части (указывал Военморспецшколу). Все со слов, не спрашивая даже документы. Да, похоже, их тогда почти ни у кого и не было.
В 1961 г., когда я вставал на учет в военкомате Мытищинского района Московской области, на вопрос полковника-военкома: «Каким военкоматом Вы были призваны?» я ответил: «Никаким, я ушел добровольцем на флот». На что выслушал четкое разъяснение- возражение: «У нас в стране на военную службу приходят, в том числе и добровольцы во время войны, только через военкоматы». «Ну, пишите Пушкинским», – сказал я.
Теперь, спустя 40 лет, могу покаяться перед этим полковником- военкомом, что сказал ему неправду. Пушкинский военкомат к моему появлению в рядах военно-морского флота не имел никакого отношения.
Память, конечно, не могла сохранить во всех деталях события первого официального дня моей морской военной службы, но в моем дневнике они, оказалось, изложены довольно подробно. Очень любопытно было самому прочитать записи 55-летней давности. И стало стыдно за себя – каким же нахальным самонадеянным мальчишкой показал я себя в первый же день! И удивительно, как это командир не списал меня сразу же обратно на берег?
Конечно, теперь можно было бы «причесать» записи, исправить ошибки, стиль. Ведь писал-то ученик 9 класса, и по русскому языку была не пятерка», это точно, но я решил оставить все дословно. Только маленькое пояснение: 5 июля начались для меня в Кронштадте, в Балтийском Флотском экипаже, в который меня с группой краснофлотцев доставили накануне из военного городка в Ораниенбауме. И еще деталь: после дневниковой записи за 2 июля приписка: «Много воды утекло. Сегодня 1 сентября, а я так и не докончил дневник. Постараюсь восстановить кое-что в памяти по кратким записям в блокнотиках». И далее следует на 13 страницах мелким, довольно разборчивым почерком, перьевой ручкой записи событий, виденных мною 3, 4, 5 и 6 июля. Начну с первого официально зафиксированного дня начала моей военно-морской службы – с 5 июля. Сокращенные в дневнике названия кораблей, пунктов раскрыты в скобках.
Знакомство с «Суур-Тыллом». Первый переход 5 июля, суббота.
Кронштадт, флотский экипаж.
«Как новоприбывших разбудили в 7 ч. Позавтракали и на комсомольское собрание в ленкомнату. Нас, комсомольцев и партийных, человек 30. Какой-то политрук у каждого осматривает, проверяет комсомольские и партийные документы. До меня еще не скоро. Я боюсь, что ему мой год рождения покажется подозрительным, но тот лишь немного удивился, но ничего не сказал.
Только кончил политрук просмотр документов, заходит посыльный и спрашивает разрешения вызвать двух человек.
– Радист, старшина 2 старший Кожин, есть? – Молчание.
– Сигнальщик, краснофлотец Трифонов, есть?
– Есть! – отвечаю.
– Владимир Иванович?
– Так точно!
– Идемте за мной!
Я спрашиваю у политрука разрешения выйти и выхожу. Спрашиваю у посыльного, куда это меня. Говорит, что не знает, велит взять вещи и обождать во дворе.
Выхожу во двор и сажусь на скамейку, а посыльный пошел искать радиста Кожина. Наконец нашел его и подвел ко мне. Невысокого роста, коренастый, с суровым лицом, светлыми короткими волосами, в запыленных ботинках и брюках, в измазанной суконке с двумя полосками на рукаве и без головного убора он сел рядом и начал спрашивать меня, с какого я года, специальность, где служил и по какому году.
Ответил, что с 23 г., сигнальщик, служу по второму, сам с Ладоги, а сюда попал из-под Риги.
«Тикали?» – спрашивает. «Нет, отвозили раненых в госпиталь».
Он сам уже «рубает» пятый год, служил на эсминце «Ленин», радистом. До 26-го июня держали Либаву, куда ушли с кораблей. «Ленин» был в ремонте, и его сами взорвали.
Пришел посыльный, сказан, что придет сейчас главстаршина и мы пойдем с ним.
– Куда?
– На какой-то ледокол, название какое-то чудное.
– На «Ермак»? – спросил я.
– Нет.
Подошел какой-то краснофлотец, товарищ Кожина, и, узнав, куда нас отправляют, сказал, что там нам будет неплохо. Он сам сигнальщик, но его никуда не отправляют.
Наконец вышел главный старшина, и мы пошли с ним. Вышли на улицу, солнце уже начало припекать. В рюкзаке нож колет спину, и его неудобно нести. Из разговоров с главным старшиной узнал, что идем в порт на ледокол «Суртыл».
Вышли в большой парк. Сплошь клены, вековые липы. Здесь кругом тень. Это Петровский парк.
На пристани сказали, что ледокола в гавани нет, он на Восточном рейде. Сейчас пойдет в Ленинград буксир и может нас захватить по пути. Главный старшина отдал пакет с направлением и документами Кожину, проводил нас на буксир и ушел.
В 9 ч. буксир отошел и с полчаса вертелся в гавани около «Октябрины» (линкор «Октябрьская Революция»). Я «пожирал» глазами гавань. Кругом суда, о которых я лишь читал и видел на снимках. В середине гавани стоит флагман – красавица «О. Р.» («Октябрьская Революция»). Перед самыми воротами на бочках стоит красавец «Марат». На баке черно от флотских брюк и суконок, но на полубаке никого – лишь часовой у гюйса.
Буксир идет вдоль стенки на Ост. Впереди на якоре какой-то порядочный корабль. Корпус и две толстые трубы черные, все надстройки желтые. Вспоминаю, что такая же окраска была у «Ермака», и решаю, что это тоже ледокол. Я не ошибся. Подошли к правому борту. Кожин быстро перелез на палубу, но мне с шинелью и рюкзаком не так-то легко, тем более, что его палуба слишком высока. Наконец влез. Прошли на другой борт – никого нет. Повернули в корму и увидели у спардека краснофлотца и девушку.