Андрей Рытов - Рыцари пятого океана
На другой день, обжигая руки о раскаленный металл, попытались помочь экипажу найти неисправность в моторах. Ведь не случайно же они отказам? Есть какая‑то причина. Копались часа два, но ничего не нашли. Механик Котов бросил ключ на песок, выругался.
— Подождем до вечера. Сейчас работать невозможно.
И действительно, жара стояла невыносимая. Хотелось пить. А воды остался один термос. Надо беречь. Кто знает, сколько еще мы просидим в этих раскаленных песках? Установили строгую норму: три глотка в день на человека. Воду в радиаторах самолета пока не трогали. Это неприкосновенный запас. Вода — жизнь. Не станет ее — «совсем — совсем плох будит», сказал бы сейчас наш китайский друг Мустафа.
Кругом тишина. Кажется, все живое вымерло. Хоть бы какой‑нибудь звук услышать, и то легче бы стало на душе.
— Где же ваша трасса? — спрашивает у Коршунова Пушкин.
— Здесь, здесь, товарищ начальник, — пытается шутить летчик и тычет пальцем в раскаленное небо. — Только, видать, ее солнышком растопило.
Котов лег на спину и стал внимательно прислушиваться: вдруг раздастся шум мотора? Тогда падо поджигать смоченный в бензине и соляровом масле чехол, чтобы дымом привлечь к себе внимание пролетающего летчика.
Но вот солнце уже скрылось за зубцами гор, а ни один самолет так и не появился. И снова доносится над рывный вой шакалов, а над головой горят безучастные к людям крупные звезды.
На третий день в знойном мареве мы увидели три, величиной со спичечную коробку, автомашины. Были они от нас на расстоянии десяти — двенадцати километров. А может быть, это просто показалось?
— Машины, машины! — захлопал в ладоши Маглич и бросился в их сторону. За последние два дня он стал неузнаваемым: смотрит на всех рассеянным, отсутствующим взглядом, говорит что‑то бессвязное.
— Да замолчи ты наконец! — злился Пушкин и для большей острастки грозил кулаком.
И вот сейчас Маглич, сбросив ботинки, босиком побежал к машинам:
— Эге, подождите!
Мы кинулись остановить его, но куда там! Обжигая ступни, Маглич прыгал, словно кенгуру, и вскоре скрылся за песчаным холмом. Эх, пропал, думаем, человек. Но нет. С машин — нам не показалось, это были действительно они — его заметили, а может быть, внимание людей привлек дым нашего костра. Вскоре вездеходы подъехали к самолету. В кузове одного из них лежал Маглич. Ноги его покрылись от ожогов волдырями, но он этого не замечал и как ребенок смеялся. Парень не выдержал психического напряжения. В Москве пришлось уложить его в больницу.
Мы были несказанно рады появлению автомашин.
— Как вы здесь оказались? — спрашиваем у водителей.
— Хотели спасти таких же, как вы, бедолаг. Только напрасно. Самолет ДБ-3 упал в горах…
Позже я узнал, что в этой катастрофе погиб инженер ВВС Павлов.
Бросить свой самолет без надзора мы, конечно, не могли. Коршунов решил оставить около него механика Котова. Дал ему оружие, продовольствие, весь оставшийся запас воды и сказал:
— Завтра будет помощь.
К вечеру вездеходы доставили нас на аэродром Хами. Там уже знали, что из Ланьчжоу два дня назад вылетел ТБ-1, но не имели представления, куда он мог запропаститься.
— Искать вас собирались завтра, — доложил начальник базы, обслуживающей аэродром. — Вон и самолет уже стоит наготове.
— Хороша же у вас оперативность, — упрекнули мы руководителя. — Искать через три дня. А если бы мы потерпели катастрофу, тогда как?
— Поверьте, у нас не было самолета, — оправдывался он. — И этот отремонтировали кое‑как, на скорую руку.
В Хами мне вручили телефонограмму от «хозяина», как мы тогда называли наркома обороны К. Е. Ворошилова. В ней предписывалось не задерживаться в Алма-Ате, немедленно вылетать самолетом Си-47, который привел шеф — пилот С. М. Буденного Василий Сергеевич Лебедев.
Расстояние от Алма — Аты до Москвы немалое. Запас горючего и скорость самолетов были тогда не так велики, как у современных лайнеров, поэтому по пути пришлось несколько раз приземляться. На промежуточных аэродромах мы прежде всего скупали в киосках Союзпечати буквально все свежие газеты и журналы, имевшиеся в продаже. Мы так соскучились по родному слову, что любая заметка, в которой рассказывалось о жизни страны, радовала нас. Ведь в Китай советские газеты приходили через месяц со дня выхода, а то и позднее, и, конечно же, сообщения утрачивали свою актуальность…
И вот она, Москва, с широкими улицами, нарядными площадями, золотыми шпилями церквей и громадами зданий. Я дышу полной грудью, улыбаюсь весеннему солнцу, ошалело осматриваюсь вокруг. На Центральном аэродроме мне довелось бывать не раз, но сейчас он показался мне каким‑то особенно нарядным и прихорошенным.
Лебедев понимал мое состояние и не приставал ни с какими расспросами. Поинтересовался только одним:
— На машине поедете?
— Пешком, только пешком, Василий Сергеевич. А вещи пусть отвезут.
Взяв с собой маленький чемоданчик с документами, я торопливо направился к воротам аэродрома. Хотелось скорее выйти, смешаться с толпой, услышать московский, родной говор. Нет другого более светлого и радостного чувства, которое рождается, когда человек после долгой разлуки снова оказывается на своей земле.
На следующий день звоню в Политическое управление Красной Армии. Докладываю:
— Рытов из командировки прибыл.
— Рытов? — переспросил незнакомый голос. — Хорошо. Пропуск будет заказан.
В приемной встречает меня порученец начальника ПУРа и, даже не поинтересовавшись, кто я и откуда, указывает на дверь:
— Не к нам. В Управление кадров.
Там мне дали бумагу и сказали:
— Идите в соседнюю комнату. Садитесь и напишите список людей, с которыми вы вместе работали и которые вас знают. Список передадите в авиационный отдел.
Такая «вводная» оказалась для меня совершенно неожиданной. Я пожал плечами. Зачел! это потребовалось? Но раз надо — сажусь и начинаю вспоминать всех хорошо известных мне по совместной работе людей. Список получился большой. Но вот дошла очередь до графы «адреса». Разве упомнишь около сорока адресов? Кое — какие, однако, вспомнил и записал. Потом отдал список Иванову.
Тот взял мою бумагу, долго ее рассматривал, наконец поставил карандашом против многих фамилий галочки.
— Э, батенька, — тихо сказал он, приложив палец к губам. — С такими связями не только на политработу, вообще ни на какую работу не попадешь…
Я не понял, что значит «такие связи». 1937–1938 годы я провел в Китае и многого не знал.
— Вот что, уважаемый, — сказал мне Иванов доверительно. — Всех, кого я пометил галочками, из списка исключи. Понял?
Я взял свой список, вышел в соседнюю комнату и начал его переписывать.
Мне было сказано, чтобы я был готов к беседе с товарищем Л. 3. Мехлисом. Прошел день, другой, третий, а дверь начальника ПУРа оставалась для меня закрытой. Я приходил к девяти часам утра и уходил в два, три часа ночи. На мой вопрос в Управлении кадров только пожимали плечами и говорили:
— Ждите.
Наконец через неделю, ночью, когда я по привычке мерял шагами коридор, слышу голос:
— Рытов, к армейскому комиссару Мехлису!
Поправив ремень на гимнастерке и проверив, все ли пуговицы застегнуты, вошел в кабинет. Мехлис пристально посмотрел на меня из‑под лохматых бровей и спросил:
— Кто вас посылал в Китай?
— Как кто? — удивился я. — Политуправление.
— А конкретно — кто в ПУРе?
— Товарищ Смирнов.
Смирнов был хорошо мне знаком. Вышел он из народных низов, отстаивал Советскую власть, при отправке в Китай наставлял меня твердо проводить политику нашей партии — и вдруг его не оказалось в Политуправлении.
Мехлис встал и прошелся по кабинету.
— Вас наградили?
— Да, — с гордостью ответил ему. — Орденами Красного Знамени и Красной Звезды.
— Ну, хорошо, можете идти, — вымолвил он.
Беседа с начальником ПУРа оставила в душе неприятный осадок. Какие‑то неопределенные намеки, и ни слова о деле: какова обстановка в Китае, как воюют наши летчики — добровольцы? Неужели до этого никому пет дела?
Выхожу в коридор. Встречают меня Николай Александрович Начинкин и Василий Яковлевич Клоков, с которыми я успел познакомиться. Спрашивают:
— Ну как? Что за разговор был?
Я досадливо махнул рукой.
Мимо нас торопливо, ни на кого не глядя, с личными делами и другими бумагами проходили работники Управления кадров. Создавалось впечатление, что приглашенные на беседу мало интересовали их.
Впрочем, ради справедливости должен заметить, что такое не совсем чуткое отношение к вызванным людям было, пожалуй, только в Управлении кадров. Там действительно наблюдались какая‑то нервозность и не всегда объективное отношение к человеку. И можно понять кадровиков: большое начальство в первую очередь спрашивало с них за политработников…
