Виктор Конецкий - Затрашние заботы
– Ложись пока, а я с флагмедиком свяжусь по рации. Может, он посоветует чего, – сказал Вольнов.
– Нет. Не надо. Они меня сразу в лазарет на ледокол отправят. Вот и весь перегон будет.
– Авоська – от слова «авось», – сказал Левин. – Авось что подвернется по дороге, да? А медиков я тоже не люблю.
Механик завернулся с головой в тулуп и лег спать.
С палубы вахтенные сгребали снег деревянными лопатами. Был слышен каждый скребок. Как в городе ранним утром через замерзшее стекло окна, когда после ночного снега дворники убирают мостовые.
– Пей чай, Яков, – сказал Вольнов, наливая кружки.
Левин взял кружку, поставил ее себе на грудь, сказал:
– Глеб, произошла какая-то чудовищная несправедливость… Ты знаешь, почему я все время уходил тогда от вас? В «Интуристе» и на улице потом?
– Нет. Я не думал об этом.
Вольнов подсел ближе к печурке и сушил возле нее портянки. Босыми ногами он все время ощущал вздрагивание и дрожь стального настила палубы. Ветер, очевидно, крепчал, и льды нажимали сильнее.
– Я никогда и не подозревал, как она важна для меня. Я это понял только тогда, когда заметил в ресторане, что между вами что-то происходит. Я это сразу заметил, Глеб. И мне очень не хотелось оставлять вас вдвоем. Поэтому я и уходил все время. Ты такое можешь понять?
– Да.
– Мы были просто знакомы. Много лет. Случайные встречи. Воспоминания конца войны… Она была замужем. Я женат. У меня дети. И никаких таких мыслей у меня не возникало. И вдруг… Вероятно, ревность – сильный катализатор. Это глупо, но это так.
– Прости, – сказал Вольнов.
– Очень все смешно. Очень, – сказал Левин. – Ты у нее ночевал?
– Да.
Проснулся боцман, сонный, лохматый, полез по трапу наверх в гальюн. Левин дождался, когда боцман исчезнет в люке, и спросил:
– А что произошло потом?
– Нечуткость. Моя.
– Большая?
– Вероятно, да.
Левин сел на койке и залпом выпил чай.
– Все это очень странно, – сказал он.
– Я писал ей со всех стоянок. Она не ответила.
– Ты никогда не сможешь сделать ее счастливой. Ты человек без позвоночника. У тебя есть только хорда.
– С чего это ты? – спросил Вольнов, обматывая ногу теплой портянкой. – И не пора ли тебе на судно? По-моему, сжатие начинается.
– Ты все еще надеешься пройти в Чукотское море, на чистую воду?
– Я пройду.
– Я шел, я плавал, я держал курс, а как сели на мель, так «мы»… – пробормотал Левин, прислушиваясь. – Действительно, вроде бы шуметь начинает.
– Глеб Иванович! – крикнул в люк старпом, размахивая журналом радиосвязи. – Радиограмма! Правительственная!… И «Микоян» подошел!
Вольнов поймал журнал.
– Читай вслух, – попросил Левин.
Вольнов прочитал, с трудом разбирая корявые буквы старпомовского почерка на влажной бумаге: «Правительственная. Начальнику Северного перегона, всему личному составу флотилии рыболовных судов, идущих верхним маршрутом. С большим вниманием и волнением следим за вашей мужественной работой по проведению рыболовных судов в суровых и трудных условиях осенней Арктики. Твердо верим, что в ближайшее время вся флотилия благополучно прибудет в конечный пункт. Рыбаки Камчатки, Сахалина и Приморья с нетерпением ждут пополнения своего флота. Того пополнения, которое вы так умело и самоотверженно ведете вперед. Желаем вам лучших успехов. Подписал замминистра рыбной промышленности…»
– Я бы хотел, чтобы она была счастлива, – сказал Левин. – Я помню, как она девчонкой танцевала нам в палате бабочку… Это было смешно и трогательно. И она еще приносила песца в клетке и совала в клетку палец. И песец ее не кусал. А песцы вообще всех кусают… Я хочу, чтобы у тебя с ней ничего не получилось.
Вернулся боцман, все еще заспанный, сказал:
– А на земле люди по-настоящему живут, на танцы ходят. И в кино, да, Глеб Иванович?…
А женщина, о которой думали сейчас капитаны, ехала в пригородном поезде. Она везла в Архангельск дочку, свою Катьку.
Здесь был только ранний вечер, а не глухая ледяная ночь.
В вагоне пахло солеными огурцами.
Поезд был пригородный, часто останавливался. Вокруг полустанков смыкались леса. Леса, леса, леса – бесконечные толпы шершавых елей и еще не облетевших, красных осин.
Катька спала, положив голову на колени матери. Катька загорела за лето. Она немного огрубела в детсаде, но стала очень веселой. Даже сейчас, во сне, она улыбалась. И ее улыбка была лукавой. Ее брови побелели от солнца, а на щеке чернела ссадина.
Катьке снился маленький пушистый кролик. Кролик часто дышал носом и жевал красную морковку.
Вагон покачивался, колеса дружно, но равнодушно работали. У стрелок зажигались первые желтые огни. Солнце опускалось за толпы черных елей.
Агния везла дочку домой раньше срока. Она вдруг соскучилась по ней так, что не могла больше ждать. И тогда она переплыла Двину на пароходике, села в поезд и отправилась в Гуляево. Она приехала, когда дети ужинали. Катька сидела у самого окна столовой, ела манную кашу и, когда увидела мать, бросила ложку и приложила палец к губам. Она знала, что нельзя нарушать порядок. Она должна была доесть кашу, а уж потом бежать к маме. Агния говорила с заведующей и смотрела на Катьку. И ей не терпелось скорее взять ее на руки, маленькую и легкую. И вот теперь они вместе ехали домой. Катька спала и улыбалась. Агния смотрела в окно. За окном летел паровозный дым. Было так, как в самолете, когда самолет идет в облаках.
– Проснись, пожалуйста, – сказала Агния и пощекотала дочке коленки. – Как же мы доберемся домой, если ты так разоспишься?
Паровоз загудел весело и громко где-то впереди. Катьке не хотелось просыпаться, но она все-таки потянулась на мягкий домашний голос.
– Проснись, пожалуйста, а? Мне скучно одной, – шепнула Агния прямо в маленькое ухо.
И Катька открыла глаза.
– Мы еще едем, мама? – сонно спросила она. – Я видела белого кролика, мама.
– Ты все время улыбалась, Катька.
– Он ел красную морковку.
– И хрумкал?
– Лошади хрумкают сильнее, – сказала Катька, подумав.
– Лошади большие, а кролики маленькие.
– Это был совсем маленький кролик.
– Значит, он был крольчонком.
– А почему мы так долго едем?… Мы едем по рельсам?
– Да. По длинным, длинным рельсам.
– Я тебя очень люблю.
– Я тебя тоже, маленькая моя.
Вагон был почти пуст. Только три солдата лежали на лавках и курили в рукава. Им было совестно курить прямо в вагоне, но очень не хотелось выходить в тамбур.
– 6 -
– Товарищ капитан! – крикнул кто-то в люк.
– Да! – в один голос откликнулись Вольнов и Левин.
– Ледоколы гудят: «Иду вперед, следуйте за мною».
Вольнов натягивал сапоги. Они были мокрые, лезли с трудом. Вольнова всегда бесило, когда сапоги не лезли на ноги, он чертыхался.
– Нужно носить валенки, – сказал Левин. – Ты понял, зачем я сегодня приходил к тебе?
– Нет, я ничего не понял.
Вернее, он просто не знал, что ему следует говорить и делать. И только бы Яшка не стал опять хохотать.
Лед за бортами всхлипывал, потом заработал дизель на «Седьмом».
Вольнов первым поднялся на палубу.
Ночь. Густой липкий туман. Ветер сразу залезает в рукава ватника. Дымным огнем светят где-то рядом прожекторы ледокола. Шевеление серых льдин вокруг. Далекие и близкие визги сирен – сейнеры репетируют сигнал ледокола. Очень зябко.
Левин на миг еще задержался возле Вольнова, спросил:
– Нитроглицерин или валидол у Арсеньича есть?
– Есть.
Левин скользнул вдоль борта и перепрыгнул на свой сейнер, и сразу донесся его голос: «Все наверх! По местам стоять! Со швартовых сниматься!»
На палубе «Седьмого» закопошились неуклюжие тени.
– Старший штурман, где вы? – спросил Вольнов.
– Здесь, товарищ капитан.
– Убирайте швартовы!
– Есть!
Несколько раз фыркнул дизель, и ровно, все усиливаясь, завибрировали под рукой леера. Григорий Арсеньевич прогревал двигатель.
Вольнов по скоб-трапу поднялся на верхний мостик. Вольнова знобило. То ли нервы, то ли холод… Это ночное море, жесткое, покрытое панцирем шевелящихся льдин. Эта видимость всего в двадцать – тридцать метров. Главное – выдержка и забыть обо всем, кроме работы. Прекрасная вещь – работа. Она никогда не выдаст. Сейчас будет самое сложное за весь перегон, последние мили перемычки. И недаром пришла «правительственная». Там, наверху, понимают, что настала пора подбодрить людей на всю катушку. Хорошие слова: «…умело и самоотверженно ведете вперед».
– Погибаем, но не сдаемся! – крикнул старпом. – Ни хрена не разберешь! Кажется, там, где зарево, – это «Микоян». Он с оста подошел…
– Сколько было до берега, когда туман спустился?
– Мили три.
– Эй, Вольнов! – крикнул Левин со своего мостика. – Я сейчас попробую малым вперед поработать, а когда моя корма с твоим носом поравняется, застопорю, и ты мне в борт форштевнем и разверни меня влево, понял?
