Николай Калинин - Это в сердце моем навсегда
В 1916–1917 годах в России особенно бурно росло революционное движение. Широкие народные массы были недовольны политикой царского правительства. Империалистическая война с Германией всем надоела. В письмах с фронта брат Дмитрий писал: «Дорогой браток, хорошо, что ты попал в конницу. Обучать вас будут долго. А там, глядишь, что-нибудь и изменится. На фронт не спеши, у нас здесь очень худо. Патронов нет, харчи — одни сухари да рыба полугнилая, и то не каждый день. Обмундирование износилось, а нового не выдают. Зимой холодище, а весной в окопах сидим в грязи по колено. Я целый месяц болел, простыл сильно. А чуть поправился — снова в окопы загнали».
В Петрограде у меня были знакомые среди рабочих Путиловского завода. Я часто встречался с ними. От них узнавал о настроениях трудового люда Питера, политическом положении в стране. Стал задумываться над несправедливостью жизни. Почему, например, мои родители и вообще все бедные крестьяне должны весь свой век гнуть спину на барина? Ради чего брат Дмитрий и ему подобные кормят вшей в окопах, идут под пули?
В начале 1917 года недовольство существующими порядками стало проявляться и в нашем полку. Голод, давно свирепствовавший в Петрограде, коснулся армии. Нам по нескольку дней подряд не выдавали хлеба. Кавалеристы сначала робко, потом все сильней начинали роптать, возмущаться. В казармах пошли разговоры о тяжелой доле солдат, рабочих и крестьян. В полку появились большевистские пропагандисты.
В феврале 1917 года, особенно во второй половине его, напряжение в Питере дошло до предела. От путиловцев я узнал, что рабочие этого завода-гиганта с 18 февраля начали забастовку. На улицах проводились митинги.
Ходили слухи, что правительство Николая II вооружает полицию пулеметами. Во дворах и подъездах главных улиц накапливаются жандармские и казачьи отряды, на крышах зданий сооружаются огневые точки. Все это еще больше накаляло атмосферу.
23 февраля, помню, это был четверг, тысячи рабочих и работниц заполнили главную магистраль Петрограда — Невский проспект. Шли с наспех написанными лозунгами и плакатами: «Долой войну!», «Долой царя и помещиков!», «Даешь хлеба!», «Даешь восьмичасовой рабочий день!». Город бурлил.
Конечно, в то время мне, рядовому солдату, трудно было разобраться в сложившейся обстановке, определить свое место в надвигающихся событиях. Классовое чутье нам, солдатам, подсказывало, что мы должны быть только на стороне рабочих и крестьян. Но многих из нас еще сковывала боязнь нарушить присягу.
Мой однополчанин Аксенов как-то спросил меня:
— Что ты будешь делать, Николай, если офицер прикажет открыть огонь по народу?
Вопрос этот для меня был настолько необычным и неожиданным, что я сразу даже опешил. Долго думал, пока наконец не ответил:
— В безоружных стрелять не пристало.
— Верно. Ведь народ — это же и мы с тобой… Аксенов оживился и стал объяснять, почему простой люд недоволен существовавшими порядками, что толкает его на борьбу с царизмом.
Активную революционную пропаганду развернули среди солдат Петроградского гарнизона большевики. Они распространяли прокламации, листовки, воззвания, проводили беседы. Под их влиянием наша команда твердо решила: в братьев рабочих не стрелять.
В ночь на 25 февраля нас вдруг подняли по тревоге, выстроили на плацу.
К нам подъехал корнет Аненков, поздоровался. Ему ответили всего несколько человек.
Аненков повторил приветствие. И опять отозвались не все. Здороваться в третий раз корнет не стал.
Нас повели к Дворцовой площади. Она уже была запружена войсками, в основном казаками, конной жандармерией и городовыми. Все чего-то напряженно ждали.
Вскоре показалась группа офицеров во главе с командующим Петроградским военным округом генерал-лейтенантом Хабаловым. Он грузно поднялся на наскоро сколоченную трибуну.
Нет нужды пересказывать его речь, рассчитанную на то, чтобы одурачить нас надоевшими демагогическими фразами. Закончил генерал свое выступление призывом быть верным царю, отечеству и воинской присяге.
В предутренней тишине голос командующего звучал резко и зловеще, особенно тогда, когда требовал стрелять по «смутьянам» и «бунтовщикам». Мы-то уже знали, что эти «бунтовщики» — лучшие представители рабочею класса, революционеры.
Когда Хабалов смолк, по площади прокатилась волна недовольного ропота.
Несмотря на это, нам стали раздавать патроны. Получая их, мы еще раз договорились между собой: в людей не целить.
— Стрелять вверх! — эта фраза облетела все ряды.
Нас перестроили в шеренги по шесть всадников и вывели на Невский проспект.
Тут мы увидели огромную колонну, двигавшуюся со стороны Николаевского (ныне Московского) вокзала. Среди демонстрантов были женщины и подростки. Над идущими виднелись щиты и транспаранты с лозунгами: «Долой войну!», «Долой самодержавие!», «Хлеба!» и «За восьмичасовой рабочий день!».
До моего слуха донеслась команда:
— Шашки вон! Пики к бою! Шагом марш!..
Это на демонстрантов-то!.. В наших рядах произошло замешательство, но через некоторое время шеренги все же двинулись вперед.
Неожиданно с чердаков ударили пулеметы. Люди стали ложиться на мостовую, очевидно, им показалось, что в них стреляли мы. Они посылали нам проклятия.
В это время один из кавалеристов учебной команды выскочил на брусчатку. Перед ним расступились. Никого не трогая, всадник помчался по образовавшемуся живому коридору на противоположную сторону площади. Один за другим остальные двинулись за ним. Вокруг нас раздались крики «Ура!», «Слава солдатам!».
Когда оказались у Николаевского вокзала, на душе стало легче. Правда, мы не без тревоги подумывали о том, что же делать дальше.
По Литовской улице, по направлению к Невскому проспекту, шла другая колонна рабочих. Конная жандармерия и городовые попытались остановить ее. Врезавшись в толпу, они начали направо и налево стегать людей плетками, бить клинками. Раздались крики и стоны. Мы не выдержали. Наш взвод, как по команде, бросился на жандармов. Произошла короткая, но жаркая схватка. Жандармам и городовым ничего не оставалось делать, как повернуть вспять!
Вместе с демонстрантами мы направились на Знаменскую площадь. Там начался митинг.
На душе у меня, да и у товарищей тоже, как-то и торжественно и тревожно.
Когда стемнело, вернулись в казарму, собрались в конюшнях и стали обсуждать случившееся за день. Каждый делился впечатлениями и высказывал предположения о возможных последствиях. Ожидали чего-то тяжелого. Но как бы там ни было, решили в случае чего защищаться до последнего.
Офицеры не появлялись. Договорились выбрать своих командиров. Начальником команды стал прапорщик Драгайцев. Это был пожилой офицер, выходец из семьи железнодорожного служащего. К нам он относился хорошо, и мы его за это уважали. На должности взводных избрали унтер-офицеров.
С новыми командирами перешли в казарму, забаррикадировали окна и двери, установили пароль и подготовились к обороне.
Утром прибыла рота солдат и окружила здание, в котором мы размещались. На Шпалерную улицу никого не выпускали. В таком положении мы пробыли целые сутки. К нам явился какой-то ротмистр с Георгием на груди. Он начал уговаривать нас разоружиться и выехать из города, чтобы, мол, избежать ссылки в Сибирь за переход на сторону рабочих и избиение жандармов и полиции на Знаменской площади. Мы поняли, что это провокатор, ратующий за вывод из Петрограда революционно настроенных войск, и тут же его расстреляли.
Потом у кого-то возникла мысль связаться с рабочими. Выбрали делегацию из двенадцати человек. В ее состав попал и я.
Нам удалось пробраться на Конногвардейский бульвар. Там встретили демонстрантов. Когда мы вместе с ними приблизились к нашим казармам, солдаты, осаждавшие кавалеристов, ушли. Мы открыли склады, роздали рабочим все, что там было.
Иванов, Аксенов и я вбежали в помещение музвзвода и вывели на улицу музыкантов. Оркестр встал во главе колонны. Под звуки «Марсельезы» все двинулись по направлению к Смольному.
27 февраля революция победила. Офицеры нашего полка отсиживались по домам. Руководство перешло в руки полкового комитета. От учебной команды в него вошли Драгайцев, Смирнов, я и еще несколько человек. Комитет предложил принять командование полком бывшему помощнику командира части полковнику Суркову, лояльно относившемуся к революционно настроенным солдатам. Затем было организовано патрулирование по улицам и произведен арест офицеров.
28 февраля в полк привезли бывшего командира бригады генерала Рауцмана. Немец по национальности, выхоленный аристократ, он всегда презирал солдат и относился к нам, как к скоту. Теперь же от его высокомерия не осталось и следа. Он стоял перед нами растерянный, постаревший, осунувшийся, бессвязно и трусливо лепетал:
