Рафаил Мельников - Полуброненосный фрегат “Память Азова” (1885-1925)
Лейтенант Захаров, старший лейтенант после старшего офицера, был человек строгий и требовательный. Его команда недолюбливала. Однажды после погрузки угля нужно было поднять все гребные суда. На время угольной погрузки все шлюпки, кроме расходных, отправлялись в гавань или становились на якорь, чтобы не пачкались. По окончании погрузки и мытья шлюпки возвращались на корабль. На старых судах, как “Память Азова”, все шлюпки поднимались вручную и обыкновенно поднимались сразу. Были вызваны “обе вахты наверх, гребные суда поднять”. Тали разнесли, команда стала на тали. Захаров скомандовал: “лопаря выровнять… слабину убрать…” Тали натянулись. “Пошел тали! “Люди налегли на тали, громко, в ногу, топчутся на месте, …но шлюпки оторвать от воды не могут. Итальянская забастовка.
— Стоп тали! Тали травить!.
Захаров пробует переупрямить. Результата нет. Шлюпки на воде. Командир, узнав о демонстрации, приказал вызвать “всех наверх”. Офицеры вышли наверх и разошлись по шлюпбалкам. Командовать стал старший офицер. Шлюпки подняли “духом”, только гляди, чтобы не разбили блоков. Это не была симпатия к старшему офицеру, а демонстрация против Захарова.
Другой раз я стоял вахту с 8 до 12 утра. Как всегда, за полчаса до обеда, дали дудку: “Вино. Достать, пробу”. Старший офицер, боцман и кок с подносом представили пробу командиру и адмиралу. Все пробу одобрили. После пробу поставили в кормовую рубку, где я ей отдал должное, при мичманском аппетите перед обедом… Борщ, как всегда, был отменный, жирный, острый, вкусный… В те смутные времена особенно щепетильно наблюдали за доброкачественностью пищи, чтобы не было лишнего повода к неудовольствию.
Только горнисты проиграли на обед, как из люков батарейной палубы и с бака понесся гул голосов, выкрики, явные возгласы неудовольствия. Через пару минут наверх стала высыпать команда с баками на руках и становиться во фронт. Гул продолжался. Я подошел к первым вышедшим людям и спросил, в чем дело.
— Что ж, мы работаем целый день, а кормят помоями!
Я попробовал борщ. Это была мутная кислая гадость. Командир вышел, вызвал офицеров. Успокаивал команду и приказал сейчас же приготовить новый обед из консервов. Революционный комитет перед раздачей обеда влил в котлы какую-то химию. А кокам было сказано, что если они заикнуться, не быть им живыми. Официально, конечно, никто не признался, но мы узнали об этом.
Командиром было получено приказание арестовать и передать властям на берегу одного матроса, замешанного в антиправительственной деятельности. Команда матроса спрятала. Начались крики, команда собралась на баке. Командир приказал офицерам найти матроса, а сам говорил с командой, собранной на шканцах. Офицеры были тут же. Матроса нашли и под конвоем офицеров посадили на катер, под выкрики и угрозы из команды. Однако дальше дело не пошло.
Офицеры неоднократно докладывали командиру о необходимости списать с корабля членов комитета. Но командир ничего не предпринимал. Теперь, вспоминая те времена и обстановку, я думаю, что и списать-то было тогда некуда. Адмирал был тут же и тоже ничего не предпринимал. По-видимому, оба доносили по начальству о всем происходящем и просили разрешения очистить команду, убрать главарей. Но кто мог тогда помочь командиру? Плавающий флот только намечался к возрождению. А “под шпицем” было безлюдье и упадочное состояние.
Морской министр адмирал Бирилев получил доклад командира крейсера и, вероятно, начальника отряда о том, что команда революционизована и выходит из повиновения. Он решил посетить крейсер персонально и в начале июля прибыл на корабль, стоявший на Ревельском рейде. Войдя на корабль, он едва поздоровался с офицерами, “цукнул” на одного из них за цветную рубашку и прошел на ют. Туда он приказал собрать команду и держал речь. Им он сказал, что ему докладывают о неповиновении команды, о ее революционных настроениях. Но он не хочет этому верить. Затем он провозгласил “ура” государю императору. Члены комитета сомкнули первые ряды команды, окружавшей министра. Они внимательно слушали речь и громче всех кричали “ура”. По-видимому, так распорядился Лобадин.
Попытка комичного Бирилева лично повлиять на команду была “попытка с негодными средствами”. Трудно было больше обескуражить офицеров, находившихся и без того в подавленном настроении.
Однако и сам Бирилев не придал большого значения своим патриотическим манифестациям с революционной командой. Учебно-артиллерийскому отряду было приказано уйти из Ревеля, “от греха подальше” и перейти в бухту Папонвик, в 47 милях к востоку. Папонвик — глухая, почти необитаемая бухта. Кругом лес. Ни жилья, ни дорог.
“Память Азова” и “Рига” стояли на якорях посреди бухты, а минные суда в глубине бухты, у берега. “Сообщение с берегом”, т. е. привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее производились при посредстве посылки минных судов в Ревель. На берег спускали “погулять в лес”.
19 июля{15} я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сменившись, лег спать. В начале второго ночи меня разбудил вестовой: “стар-цер вас требуют”. Мазуров позвал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: на корабле находится посторонний штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идемте со мной…”
Втроем мы вышли в темную жилую палубу и, согнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделение палуба сужается. Люди спят на палубе, на рундуках и в подвесных койках. Тут же была моя “заведомая” часть — малярные каюты, которыми я ведал как “окрасочный офицер”. На палубе мы заметили одного из спящих на койке матросов, к которому сбоку примостился кто-то второй, в рабочем платье. Мазуров приказал их поднять.
— Это кто? — спросил он меня.
— Это маляр Козлов, а другого я не знаю.
Другой был очень тщедушный молодой человек, небритый, не матросского вида. Мазуров спросил:
— Ты кто?
— Кочегар.
— Номер?
— Сто двадцать два, — была очевидная ерунда. Номер не кочегарный.
— Обыщите его.
В кармане у него я нашел заряженный браунинг, в другом патроны. Мы повели его в офицерское отделение и посадили в ванную каюту. Приставили часового, ученика комендора Тильмана. Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле есть “посторонний”.
В это время разбудили всех офицеров.
Командир спустился в кают-компанию и открыл дверь в ванную комнату, где сидел арестованный. Он лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, смотря на него спокойно и дерзко.
— Вы кто такой? — спросил командир.
Неизвестный не ответил.
— Отвечайте, ведь мы все равно узнаем.
— Ну, когда узнаете, то и будете знать, — дерзко ответил “вольный”.
Его заперли снова, и он просидел арестованным всю ночь. По осмотре носового отсека оказалось, что в таранном отделении незадолго перед этим было сборище многих людей. Там был “надышенный” и “накуренный” воздух. Дело оборачивалось “всерьез”.
Между тем в палубе, в пирамидах, стояли открыто ружья. Тогда офицеры и кондукторы стали таскать ружья в кают-компанию: тут же снимали и прятали затворы и отдельно штыки.
Командир приказал доложить адмиралу о происшедшем. Я выбежал через батарейную палубу наверх и увидел Дабича, ходящего на юте. Я ему все доложил. Он выслушал, пожал плечами и сказал: “Я ничем тут помочь не могу. Пусть командир действует по усмотрению”. В это время остановилась динамо-машина, электричество погасло, и корабль погрузился во мрак внизу и в полумрак на верхней палубе (летняя ночь).
Кто-то доложил, что несколько человек напали на денежный сундук, ранили часового и разводящего и украли стоявший там ящик с патронами. Наверху, у светового люка в кают-компанию, раздался оружейный выстрел и вслед за выстрелом пронзительный крик. Стреляли и кричали революционные матросы. Спрятавшись за мачту, матрос Коротков и матрос Пелявин из коечной сетки стреляли почти в упор в вахтенного начальника, мичмана Збаровского. Две пули попали в живот. Збаровский упал и долго потом валялся, корчась на палубе. Уже много позже его отнесли в лазарет, где он утром и умер в сильных мучениях и был выброшен за борт.
Вслед за первым выстрелом по всему кораблю начались какие-то крики, улюлюканья и выстрелы. Члены комитета и боевой дружины бегали по палубам и принуждали команду вставать и принимать участие в бунте. Большинство команды робко притаилось в койках. Их тыкали штыками и выгоняли. Из командирского помещения послышался голос командира:
— Офицеры наверх с револьверами.
Мы стали выбегать на ют через кормовое адмиральское помещение. Лейтенант Захаров вышел первым и что-то кричал команде. За ним вышел Македонский. Захаров был сразу убит. Македонский под обстрелом прыгнул с трапа за борт, но был застрелен в воде. Мы стояли на юте и никого не видели вдоль всей открытой палубы до самого полубака. Был полусвет белой ночи. Однако отовсюду шла стрельба из ружей. На кормовом мостике перед нами стояли вахтенные сигнальщики с биноклями в руках.
